Кадровая политика № 1/2003 :: Содержание

С.Т.МИНАКОВ
СОВЕТСКАЯ ВОЕННАЯ ЭЛИТА В ПОЛИТИЧЕСКОЙ БОРЬБЕ 20-30-х ГОДОВ

Как бывшие офицеры российской императорской армии, перешедшие после краха модернизаторских усилий Витте и Столыпина на сторону коммунистической революции, обеспечили победу революции, удержали страну от анархии и погибли в период консолидации государства

Советская военная элита 20-х годов, рожденная гражданской войной, прошла несколько этапов в своем "крушении". Рубежи двух из них определялись судьбами ее "лидеров": арест и начало "падения" М. Тухачевского в марте 1924 г. И смерть М. Фрунзе в октябре 1925 г.

Третий рубеж - "военная тревога" 1926-1927 гг. - сомнение в соответствии военной элиты своему назначению, обозначившее ее скорое "разрушение" и формирование "новой элиты", возникавшей в обстановке начавшегося процесса технической модернизации Красной Армии. Четвертый этап был предопределен военно-политическим и геостратегическим кризисом середины 30-х.

Это не была обычная ротация элит в пределах единой военной традиции, скорее эпохальная смена качества военной элиты. В России, в СССР, где и военная элита, выросшая из гражданской войны, в общем, сохраняла преемственность и профессионально и ментально-генетическую связь со старой русской армией - до 80% ее составляли "генштабисты" дореволюционной русской школы.

Они были убеждены в своей особой военно-государственной, "имперски-культурной" миссии "хранителей" вековых традиций русской армии и кодекса чести русского офицера.

Однако с обнаружившейся несостоятельностью военной элиты перед лицом "военной тревоги" 1926-1927 гг., ответственность ее за неготовность армии привели не только к формированию "новой военной элиты", но такой, чьи социо-культурные привычки, устремленность и ментальная ориентация определялись уже не старинными традициями, а техникой.

Военное дело спускалось с высот "одухотворенного свыше" военного искусства до прозы обычного ремесла и умелого, профессионального обслуживания боевой техники. Механическое чудовище-танк с заводского конвейера претендовал на господствующее положение в будущей "войны моторов". Наступала эпоха "войны машин, где дышит интеграл".

Но техника без человека мертва.

…Таким образом, прихотливые, небескорыстные стремления и намерения политической элиты сошлись с неумолимостью конъюнктуры развития цивилизации, разрушая и уничтожая остатки социо-культурных элементов прежней российской военно-исторической и военно-культурной традиции.

Все это стало фактором не только в судьбе советской военной элиты 30-х годов, но и влияло на дальнейшую судьбу страны, ее политики и культуры в целом.

Один из мудрецов древности как-то заметил: "Каждое поколение воюет в собственных сражениях". И действительно, то, что порой кажется коньюнктурно-идеологическим пересмотром прошлого, и чаще всего таковым и является, может таить в себе действительные, не всегда в полной мере осознаваемые обществом импульсы новой эпохи, новых социокультурных проблем, необычного разворота ментального ощущения, высвечивающих ранее незаметное в прошлом, а быть может, и не существовавшее, и сдвигающее в тень некогда значимое, ныне исчезающее из умозрения новых поколений. Определяется ли это социально-экономическими, политическими кризисами или другими причинами ответить сразу удается редко. Но ясно одно: видение прошлого в прежнем ракурсе утрачено и, скорее всего, навсегда. Так в каждой более или менее определенной, автономной "ментальной панораме" происходит, подчас, весьма драматичное столкновение, конфликт или диалог "реального" и "феноменального", условно-эмпирического события и "воображаемой истины". Это то, что французский философ, историк культуры и науки М.П. Фуко назвал "историей настоящего", когда в актуальное, подчас, повседневное, бытие проникают порой скудные отзвуки прошлого, однако именно там, где они прежде никак не ожидались и не предполагались.

Однако "знаки" прошлого, как бы причудливы они не казались новым поколениям, проникают в щели "истории настоящего" в меру своей природной яркости или темной кромешности. И там, в темных лабиринтах истории, в полуистлевших лоскутах "большой памяти" пытливое воображение вдруг озаряется убежденностью в фундаментальном смысле того или иного события прошлого, нервной дрожью время от времени потрясающего весь организм человеческой истории и культуры. Так для нашей истории и культуры одним из таких событий, скорее даже некой пока неразгаданной с достаточной убедительностью шифрограммой является "1937 год". В стремлении не увлечься в нравственных поисках осуждения или оправдания постараюсь оставаться в поле исторических рассуждений и не обещаю расшифровку этого "знака" истории. Более того, долголетнее накопление сведений, их исследование уже давно увело мою мысль (быть может, по ложному пути) к 20-м годам, породивших, по моему глубокому убеждению, события, смысл которых спрятался за мрачной цифрой "1937". Глубоко убежден, что корни этих событий следует искать в военно-политическом и даже шире и глубже - в парадоксально-звучащем "военно-культурном" пространстве, где внешние проявления истории органично взаимопроникаются психокультурными импульсами, исходящими из глубин подсознания, преображенными и оформленными в целенаправленные и осмысленные действия личностей.

Одной из таких личностей, превратившейся в символ, даже своеобразную метафору "1937 года", благодаря его удивительной, по существу, глубоко трагической судьбе, является маршал М.Н. Тухачевский. Его судьба, как и судьба Красной Армии в качестве субъекта политического действа 20-30-х годов оказалась своеобразным детонатором трагических событий второй половины 30-х годов.

Доминирующая роль оборонного фактора, по сути дела, предопределяла весь исторический путь России. Это было обусловлено и ныне непреодоленным цивилизационным противоречием между обширностью территории и относительно малой численностью населения, низкой его плотностью. Таким образом, геополитический фактор в истории России приобрел гипертрофированный характер, обусловив в значительной мере (действующие и сейчас) господствующие формы политического устройства, идеологическая устремленность, смыслообразующие стимулы социокультурных настроений, ментальность. Это цивилизационное противоречие создавало мощную макроисторическую предпосылку и для отставания России в процессе модернизации, и для ее великой революции, и для ее трагической и победоносной судьбы во второй мировой войне. Действует он и ныне. Оборонные проблемы в России издавна не являются лишь ведомственными или государственными. Они, как правило, общенациональны и в значительной мере стимулируют даже творческие явления в культуре вообще.

Именно в этом, социо-культурном аспекте мне хотелось бы главным образом рассмотреть советскую военную элиту в 20-30-е гг., ее специфику и ряд особых, по-своему, уникальных обстоятельств.

Следует иметь в виду, что советская военная элита вырастала из революционного хаоса, из "революционной смуты", сохраняя многие годы спустя генетическую связь со стихией ее породившей. "Геном" русской революции был заложен в ее структуру, плоти, и духе.

Сама же русская революция, духовно рожденная в "русском коммунизме" и устремленная к нему, в сущности, обозначилась прежде всего в двух фундаментально важных аспектах - своеобразных итогах многовекового исторического развития России. Обнаружив исчерпанность прежнего способа "выживания" российской или "евразийской" цивилизации, она оказалась выражением неудачи России на пути "модернизации" и ее несостоятельности перед небывалым и неожиданным испытанием 1-й мировой войны. Культурная элита России (за редким персональным исключением) не нашла не просто верной, но, что немаловажно, социально и политически убедительной "модели" решения "цивилизационной проблемы" без революции. В ходе революции и гражданской войны свои услуги в ее решении предлагали уже "новые люди", - "красные", "белые" революционеры, но не "старорежимные".

В то же время революция и гражданская война являлись также одним из способов модернизации России - попыткой насильственного перераспределения мирового достояния. И чего не смогли добиться виднейшие государственные деятели Российской империи - С.Ю. Витте и П.А. Столыпин реформами, "огнем и мечом" "Мировой революции" пытались обеспечить ее "вожди".

"Архетип революции", сложившийся на основе Великой французской, обозначил две альтернативные "модели" ее судьбы: "революционные наполеоновские войны", венчавшие Революцию треуголкой Наполеона, или топор гильотины, нависший призраком М. Робеспьера над головами тысяч соотечественников. В ставшей афоризмом фразе Ж.Ж. Дантона - "революция пожирает своих детей" - затаился, кажется, некий "закон истощения революции": "революционеры" обречены на гибель либо на полях сражений "наполеоновских войн" (французский вариант), либо на гильотине от рук своих прежних товарищей, ожидающих своей участи в очереди на эшафот. Это уже "российский вариант" "истощения революции".

В этом контексте эпоха "мировой революции" (в реалиях и ожиданиях) в собственных "революционных" и надвигающихся (преимущественно в воображении) "наполеоновских войн" вдруг обрывается в 1924 г. Смерть В.И. Ленина в тот год - скорее лишь совпадение. Совокупность многих обстоятельств после 1924 г. уже исключают вариант гибели на полях сражений "революционных войн". Оставался, постепенно превращаясь в роковую неизбежность, один-единственный вариант - погибнуть "врагами народа" на эшафоте. Вопрос был лишь в том, кто из "революционеров" будет выполнять роль "судей и палачей" и когда им, в свою очередь, будет уготована та же участь "жертв и врагов народа". Впрочем, такой вывод можно сделать лишь ныне, ретроспективно определяя и оценивая случившееся. Тогда же, в 1924-м, вектор развития революции еще не просматривался с обреченной ясностью. Многое еще зависело и от мировой социально-экономической, политической, социокульурной конъюнктуры, и от качественного состава, поведения, способностей, выбора элит и выдвинутых ими лидеров. В социокультурном и политическом переплетении напряженности сознательного и неосознанного с середины 20-х годов должен был обнаружиться кроваво-романтический "наполеоновский" и кроваво-прозаический "робеспьеровский" вариант "истощения" революции, судьбы страны и ее культуры. Этот выбор и предопределял на ближайшие десятилетия преобладающую роль "политической" или "военной" элиты в указанных процессах. Именно одна из указанных элит в процессе "революционного истощения" присваивала и аккумулировала не только "политические" или "военные" свойства и потенциал, но всю органически нерасчлененную, многосекторную и многозначную совокупность культурного и цивилизационного развития страны. Все рождалось из ее "революционного" потенциала, однако качество грядущего развития на данном этапе зависело от преобладания "наполеоновских" или "робеспьеровских" ее свойств. Все зависело от "политической" или "военной элиты", рожденных революцией и сложившихся в недрах "элиты революционной".

Для советской военной элиты в изучаемый период времени были свойственны преимущественно динамические качества, обусловленные особенностями эпохи как таковой и особенно, конечно же, драматичной внутриполитической борьбой. Процесс становления государственно-политической системы в СССР в 20-30-е гг. шел в органичном единстве с процессом становления советских вооруженных сил. Это, вполне естественно, сказывалось, прежде всего, на структуре и персональном составе элиты.

В экономически разрушенной к началу 20-х годов стране и продолжавшей оставаться социально-экономически слабой и в 30-х годах, стимулом социального оптимизма общественно-государственной и военной элиты, выросшей из революции, было грядущее, а не настоящее. Общество и армия выстраивались, исходя не из цивилизационных и социально-экономических возможностей, но, как и во время революции, из желаемого, при помощи воли и тех или иных форм насилия.

Как ни парадоксально, но, хотя бойцы Красной Армии и распевали, что "от тайги до британских морей Красная Армия всех сильней", в 20-е годы Красной Армии, как силы, способной обеспечить оборону страны, практически не существовало. Перед военной элитой и политическим руководством встала проблема мучительного поиска формулы создания "реальной армии". Для развития вооруженных сил и их элиты характерны были очень частые смены парадигм развития. Цель была одна: найти способ наиболее быстрого создания современной армии. Все это смещало внимание не только военной элиты, но и широкого круга комсостава Красной Армии в сферу идеологических, военно-теоретических, военно-исторических споров и дискуссий, как правило, с заметным привкусом политической и идеологической борьбы в сферах партийно-политических.

Из гражданской войны Красная Армия в кадровом, "офицерском" и элитарном смысле вышла крайне неоднородной. В ее комсоставе и в составе ее элиты присутствовали военные специалисты-генштабисты и кадровые офицеры из старой русской армии, офицеры военного времени, бывшие солдаты и унтер-офицеры, лица, вообще никогда не служившие, и тысячи бывших офицеров белых армий. Комсостав и военная элита заметно изменились и в этно-социальном плане: они несли в себе различный духовно-нравственный и политический заряд.

Красная Армия возникла и оставалась двуединым механизмом, в котором органически едиными не стали ее части: командиры, военные профессионалы (независимо от этно-социального происхождения, образовательного ценза, политических убеждений) и военные комиссары, контролировавшие политическую благонадежность командиров всех уровней.

Советская военная элита 20-х годов структурировалась, номенклатурно и персонально определялась не государством, а революционной стихией. Это противоречие обозначилось еще в годы гражданской войны.

Дело в том, что итоги 1-й мировой войны обнаружили преимущество средств обороны над средствами наступления. Войну проиграли генералы, исповедывавшие "стратегию сокрушения". Их оппонентами и критиками стали сторонники "стратегии измора", например, генерал А. Свечин, убежденный в преимуществах средств обороны над средствами наступления. Однако гражданская война в России, по выражению Н. Какурина, "маневренная война на широко растянутых фронтах", как будто бы реабилитировала "доктрину сокрушения", назвав ее "революционной наступательной войной" или "революцией извне", как определял ее М. Тухачевский. Миллионные армии 1-й мировой войны с господствующей ролью пехоты и артиллерии уступили место разреженным боевым порядкам, прерывистым фронтам и господству иррегулярной конницы, способствовавшей повышенной маневренности и "красной", и "белой" "революционным армиям". Именно в противоборстве "революционных армий", сохранявших в большей или меньшей мере дух "партизанщины", личного "удальства", слабой дисциплины, пронизанных чувством "классовой солидарности" или "классовой непримиримости", роль военных "вождей" значительно возрастала. Не командир, назначенный верховной властью, а "атаман", выдвинутый "снизу" оказывался более типичным для "революционных армий" эпохи гражданской войны. Чаще всего именно они становились организаторами и создателями боевых частей и соединений. В специфических оперативно-тактических и оперативно-стратегических условиях гражданской войны в России, разрушавшей своими боевыми и фронтовыми реалиями все стереотипы и нормы "регулярной", "большой войны", сложившиеся в представлениях образованных "генштабистов", требовали от командира, в нестандартных боевых ситуациях, порой не профессиональной образованности, но интуиции, "озарения", природных дарований. К таким военным "вождям" (и "красным", и "белым"), как М. Тухачевский, С. Буденный, В. Примаков, Г. Котовский, Н. Скоблин, А. Туркул, В. Манштейн, В. Каппель, А. Пепеляев и других, пожалуй, как раз применима оценка, данная одному из них: "для него гражданская война была раскрытой книгой, которую он читал с закрытыми глазами" (см." Марковцы...").

Революция, всем своим существом отвергавшая "традицию", опыт предшествующих поколений, скептически относилась к любому, в том числе военному опыту, к любому профессиональному образованию - сомнительному по своей ценности и подозрительному по политическим и идеологическим свойствам, - как рожденному "старым режимом", отвергнутым революцией. На этой почве тогда-то, к началу 1920 г., определились две парадигмальные модели формирования комсостава и военной элиты: "модель" Л.Д. Троцкого и "модель" М.Н. Тухачевского.

Троцкий, исходя из принципа неизменности природы войны и неизменности оперативно-тактических и стратегических принципов ведения военных действия, организации регулярной армии, в сущности, восстановил прежнюю структуру старой русской армии. Соответственно и комплектование и персональный состава командиров и военной элиты осуществлялось на дореволюционных принципах: военно-образовательный ценз, стаж службы, чин в старой армии и служебная репутация должны были по возможности соблюдаться. Троцкий, таким образом, подводил к выводу и утверждал, что политические цели и задачи страны и государства определяются политиками. Задача армии и ее командования - выполнить приказ политического руководства. Армия, ее элита представлялась как совокупность профессионалов, ремесленников, находящихся "вне политики".

Тухачевский сформулировал в конце 1919 г. свою "доктрину революционной, гражданской войны". Он считал, что характер войн меняется, и гражданская война в России, как и революционные войны вообще, имеют свою специфику. Он считал, что оперативно-стратегические ориентиры в гражданской войне обусловлены социально-политическими и социо-культурными факторами, т.е. стратегическое мышление и стратегические решения в значительной мере оказываются политизированными. Из этого делался вывод, что комсостав и военная элита Красной Армии строятся иначе, чем в старой русской армии. Они "рождаются" самой революцией и гражданской войной, могут включать и представителей старой военной элиты и офицерского корпуса, но не обязательно и не по преимуществу. Тухачевский утверждал, что армия должна быть "политизирована". Военная элита должна знать и определить, по выражению М. Фрунзе, "какую и для каких целей мы готовим армию".

Две эти позиции столкнулись в 1921-1922 гг. в "дискуссии о единой военной доктрине", развернувшейся в военной периодике и публицистике с известной статьи Фрунзе. Они определяли проблему на принципиальном политическом и социо-культурном уровнях: является ли армия инструментом действий, объектом политических манипуляций политической власти или она является органической частью этой власти. Однако достаточно отчетливо проглядывал и третий вариант: армия как субъект политического действия, самостоятельная, а в определенных обстоятельствах, возможно, преобладающая политическая сила. Этот вариант в 19 веке получил название - "бонапартизм". Поэтому, по большому счету, одной из целей настоящей книги оказывается исследование советской военной элиты как субъекта политического действия. Тогда, объясняя историческое значение "1937 года" и его последствия в военно-политическом аспекте, можно попытаться выявить природу этого события, степень его политического провоцирования советской военной элитой и, следовательно, степень ее исторической ответственности за последствия "великой чистки" в советских вооруженных силах. Иными словами, оказалась ли она действительным политическим противником и соперником в борьбе за власть; или зловредной помехой на пути профессионального обновления армии. Есть и еще один, промежуточный вариант ответа: "профессиональные" военные, оборонные проблемы превратились в проблемы "политические".

Наконец, вопрос "парадигмального" характера: могла ли советская военная элита выполнять функцию носителя потенциалов политически альтернативного варианта развития страны. Именно он настойчиво возбуждал ожидания одних и опасения других, как внутри СССР, так и (особенно) за его пределами.

Таким образом, вопрос о политической роли советской военной элиты в указанный период, по существу, является главным. Поэтому в центре внимания оказывается сама по себе советская военная элита 20-30-х годов, ее персональный состав, лидеры, социальные и социо-культурные характеристики, персональные особенности, внутрикорпоративные межличностные связи и отношения, степень влияния на решения профессиональных и политических вопросов, отношения элиты в целом и персонально к своим лидерам.

…Революция, развернувшаяся в гражданскую, революционную войну, естественно, решающую роль в этих событиях определила для "революционной армии". Россия же в первой половине 20-х годов, еще на совсем вышедшая из гражданской, "революционной" войны", являла собой весьма динамичное "тело", не "застывшее" в новых социально-политических и социо-культурных определенностях. Поэтому и военная элита "номенклатурного" типа находилась на начальной стадии формирования. "Номенклатурный" принцип военной элиты в 20-30-е гг. сталкивался с господствовавшим в годы гражданской войны "меритарным" (от латин. meritus - заслуженный по справедливости) и "рейтинговым". Поэтому советская военная элита, как совокупность наиболее популярных деятелей, "вождей", "героев" революции и гражданской войны, сложилась в основном стихийно, благодаря переплетению множества социальных, культурных, психо-ментальных, политических и военных факторов.

На полях сражений гражданской войны в России с 1917 по 1922 гг., на волнах революции стремительно поднимались на гребень славы и столь же стремительно падали в бездну позора и бесславия многие "герои". Это - "красные": А. Муравьев, И. Сорокин, П. Дыбенко, Автономов, Ю. Саблин, Е. Ковтюх, Думенко, Ф. Миронов, П. Славен, И. Вацетис, В. Блюхер, братья И. и Н. Каширины, С. Буденный, М. Тухачевский, И. Уборевич, Г. Эйхе, А. Павлов, В. Путна, В. Примаков, Г. Гай, В. Шорин и другие. Это - "белые" - Л. Корнилов, А. Колчак, А. Деникин, С. Марков, М. Дроздовский, Н. Тимановский, Н. Скоблин, А. Туркул, В. Манштейн, В. Каппель, А. Пепеляев, Я. Слащов, А. Шкуро, В. Покровский и другие. А между ними - Н. Махно, В. Антонов, "зеленые": "Бей белых, пока не покраснеют, бей красных, пока не побелеют!". И лишь, сравнительно немногие из них, остались в числе "триумфаторов" 1920-1922 гг., твердо и надолго занявшие свои места в перечне "вождей" Красной Армии. Впрочем, в подавляющем своем большинстве погибли и они, неправедно обесславленные в 1937-1938 гг. Они были уже не нужны "революции", как не нужна была, в сущности, и сама "революция". Революция исчезала, "пожирая собственных детей".

В России, чья еще не растраченная революционная энергия стремилась к "мировой революции", важно было не только то, что думают о "революционных военных вождях" внутри ее, но не менее важно и то, как их воспринимают и "ранжируют" в "русском зарубежье".

Участь страны в ее "советском, большевистском обличии" в это время зависела от решения одного главного вопроса: будет или не будет новая война. Большевистское руководство, осознававшее экономическую немощь России, узость социальной базы большевизма и крайне неустойчивое положение "социалистической власти", отсутствие армии, способной выдержать натиск интервенции или вторжения белых войск, боялось войны. На Балканах и в Польше еще неразоруженными и в боевых порядках находились части Белой армии, в то время как советская власть, "большевистская диктатура", когда ее творец и вождь умирал в Горках, грозила превратиться в "блеф". Поэтому формирование советской военной элиты в эти годы в значительной мере зависели и от "общественного мнения" за рубежом. Важно было восприятие Красной Армии и оценка ее "генералов" на Западе, среди лояльных или нелояльных к Советской России кругов, будь то западные политики, коммунисты и социалисты, или белая эмиграция.

"…Россия - это ледяная пустыня, по которой бродит лихой человек", - как-то мрачно заметил К. Победоносцев. В начале 20-х по разоренной и разрушенной стране бродил ее "хозяин" и он же ее "жертва" - "человек с ружьем". В распавшемся некогда мощном государственном организме, оплоте великодержавного могущества и "спасительной" надежды на всесильную царскую милость и защиту "Помазаника Божия", ныне уповали на силу и почти первобытную решимость "человека с ружьем", верили в "виртуальное" могущество "полевого командира", в его "харизму". Он был "и Бог, и царь, и воинский начальник".