Кадровая политика № 1/2003 :: Содержание

С.Т.МИНАКОВ
СОВЕТСКАЯ ВОЕННАЯ ЭЛИТА В ПОЛИТИЧЕСКОЙ БОРЬБЕ 20-30-х ГОДОВ

2. "Наполеоновская легенда" в русском зарубежье

Ожидания и надежды на внутрироссийское, "национально-бонапартистское" перерождение Советской России и решающую роль в этом деле советской военной элиты характерны были в это время для значительной части "белой" военной элиты. Они склонялись к сотрудничеству с Советской Россией на пользу общему "национальному" делу. Пожалуй, наиболее красноречиво об этой тенденции можно судить по одной из эмигрантских военных организаций, которую возглавлял полковник Анисимов. Он ратовал за возвращение личного состава Русской армии в Советскую Россию. Как он заявлял, "свою настоящую деятельность он не направляет… на разрушение Русской армии, а исключительно ведет борьбу с ее командованием, которое, по его мнению, препятствует естественному и неизбежному слиянию двух Русских армий - Белой и Красной - и может привести к новому пролитию крови между ними" (см. "Русская военная эмиграция…").

Интересны и размышления генерала А.фон Лампе, в общем, также усматривавшего "единоутробное" "революционное" происхождение и Красной Армии, и Белой. Он обращал внимание на однородные социо-культурные и неформальные инфраструкутурные свойства советской и "белой" военной элиты. "Меня очень интересует сущность Красной Армии, - записал он в своем дневнике в апреле 1920 г. - Создана она была социалистическим бредом, но борьба с нами, введение в нее настоящих офицеров, постепенное возвращение к дореволюционным порядкам - это тоже глава в той книге, о которой я мечтаю".

"Я не могу верить, что эти господа с Каменевым во главе стали коммунистами", - записал А.фон Лампе в мае 1920 г. в связи с учреждением Особого Совещания при Главкоме вскоре после начала советско-польской войны. Он имел в виду включение в это Совещание генералов А. Брусилова, А. Зайончковского, А. Цурикова, Д. Парского, В. Клембовского и др. "Ну, если наши генералы и на этот раз не сумеют забрать в руки Красную Армию и вырвать влияние у советских воров, тогда я готов признать, что нам нужна Советская власть... Цуриков приезжал в Екатеринодар, Зайончковский готовится быть с нами... Словом, коммунисты они маринованные, и это случай, который не повторится. Наличие Брусилова с его способностью приспособляться, едва ли поможет делу, но все же возможность открывается уж очень большая!" (см. ГАРФ. Ф. 5853. Оп. 1. Д. 2. Л. 456, 476).

В 1921 г. вернулся в РСФСР генерал-лейтенант Я.А. Слащов. Он имел много скрытых сторонников в Русской армии П. Врангеля, будучи фактически оппозиционным лидером русской военной эмиграции. Вслед за ним большая группа генералов и старших офицеров Русской армии также вернулась в СССР в 1922 г. Среди них генералы Ю. Гравицкий и Секретев, пользовавшиеся достаточным авторитетом среди личного состава Белой армии. Репатриировавшиеся в РСФСР белые генералы даже приобрели на некоторое время весьма заметную роль в стране, в ее политической жизни. Они были зачислены в состав Красной Армии, преподавали в Военной Академии РККА и других военных учебных заведениях. Однако наиболее ценной была в это время их деятельность и их роль по дальнейшему разложению и фактической ликвидации Русской армии.

"В Болгарии в настоящее время особую деятельность проявляет генерал Секретев и бывший командир (Марковского) полка генерал Гравицкий, - записал в своем дневнике 31 октября 1922 г. А.фон Лампе, - оба приняты на службу к большевикам. Оба генерала работают по привлечению на службу в формируемый красный корпус своих бывших товарищей и подчиненных. Тот же Лампе получает информацию, что "с Витковским велись переговоры через марковца-штаб-ротмистра Щеглова от имени генералов Бонч-Бруевича и Балтийского о переходе на сторону СССР с обещанием сохранить его в должности командира корпуса" (см. ГАРФ. Ф. 5853. Оп. 1. Д. Л. 3624, 3627).

В 1922 г. репутации Русской армии и ее руководителям был нанесен еще один удар: против армии и продолжения антисоветской деятельности выступили генералы Е. Достовалов, А. Кельчевский, С. Добророльский, В. Сидорин.

В. Сидорин и А. Кельчевский были весьма популярны среди донских казаков. В 1919 г. они возглавляли Донскую армию. В. Сидорин был ветераном белого движения. Он начинал еще в августе 1917 г. вместе с генералом Л. Корниловым. А. Кельчевский был весьма авторитетным военным ученым, профессором Академии Генерального штаба.

Особенно чувствителен для морального состояния Русской армии был поступок генерала Е. Достовалова. С 1919 г. он являлся практически бессменным начальником штаба у генерала А. Кутепова, в Добровольческом корпусе, 1-м корпусе, 1-й армии. Он занял откровенно "пробольшевистскую" позицию и фактически перешел на сторону Советской власти.

Деморализующим, особенно для "старых" добровольческих частей Русской армии, было еще одно событие. В 1923 г. с должности командира Корниловского ударного полка был отставлен П. Врангелем самый "старый корниловец", своего рода воплощение и один из символов "белого дела", самый молодой белый генерал, "герой белого дела" Н. Скоблин. П. Врангель отправил его в отставку из-за постоянных отлучек, связанных с гастрольными поездками его жены, известной русской певицы Н. Плевицкой. Хотя Н. Скоблин никогда не числился среди "первых вождей" "белого дела", он, однако, был весьма популярен в Добровольческой и Русской армии (см. С.Т. Минакова).

Репатриантские настроения возникли у Н. Скоблина уже в 1921-1922 г. отчасти под впечатлением отъезда генерала Я. Слащева и влияния жены, известной певицы. Дело дошло даже до переговоров с Ф. Дзержинским. Отъезд не состоялся потому, что в то время ОГПУ, открывая возможность для возвращения самой Н. Плевицкой, не обещало амнистии ее мужу (см. Млечина). Само по себе такое поведение Н. Скоблина, вызвано было и бедностью, и несомненным неверием в перспективы "белого дела" и Русской армии, и фактическим смещением ценностей в жизненной ориентации.

Ожидания и поиск "Наполеона" среди "революционных генералов Красной Армии в русском военном зарубежье, в "белой" военной элите, в значительной мере были обусловлены разочарованием в П. Врангеле и скептическим отношением к другим, "популярным" белым генералам, претендовавшим на "врангелевское" место "вождя белого дела".

О Врангеле неодобрительно отзывается генерал Я. Слащев. "Врангель честолюбив, властолюбив, хитер и в душе предатель, но самый умник из оставшихся там генералов - еще могу добавить: продажен и любит (очень умно) присвоить частную собственность себе на благо". Мнение Я. Слащева, несомненно, весьма субъективно: генералы были военно-политическими антагонистами. Однако оно, в основном, подтверждалось и другими лицами. "Генерал Врангель - самый умный генерал в Константинополе, - считал полковник Э. Гильбих; - крайне честолюбив, по слухам, питал даже надежду стать Императором России; ради своей выгоды готов потопить кого угодно; не терпит подчиненных с умом и самостоятельным характером; не держит своего слова; ставит свой интерес выше всякой идеи".

Примечательны наблюдения русской военно-морской разведки, относящиеся к лету 1921 г.: "Фактически в руках Кутепова находится вся военная сила, в то время как в руках Врангеля - только Ставка. Эта группа очень неодобрительно относится ко всем демократическим разговорам штатских людей около Врангеля, еще терпит его "новую тактику", и только полная бездарность генерала Кутепова и его дисциплинированность уничтожают ту силу, которую он фактически имет в руках... Врангель с ним очень считается, а в глазах гвардейского офицерства - Кутепов несомненный авторитет". И еще одно важное замечание разведки: "Кутепов - человек вполне приемлемый для берлинцев, и ими он будет поддерживаться сильнее, чем Врангель".

Впрочем, генерал А. Кутепов, лидер "первопоходников" и "старых белых добровольцев", "деникинец" по старой памяти, претендовавший на роль нового "белого вождя", скептически воспринимался генералитетом, особенно из генштабистов. "Кутепов - храбрый солдат, - считал генерал А. Мильковский. - Характера твердого, жесткого. Может навести порядок и дисциплинировать часть, не останавливаясь ни перед какими угодно мерами. Как большой начальник безусловно мало пригоден: в бою теряется и управлять частями не может. Почти всегда, где распоряжался, терпел неудачи" (см. Русская военная эмиграция).

Что касается В. Витковского, то Я. Слащев считал, что это "был сколок с Кутепова и так же мало, как и он, смыслил в военном деле". "Витковский не опасен, - продолжал Я. Слащев свою характеристику, - очень глуп". Такого же мнения были и люди, окружавшие Слащова: полковник Э. Гильбих, капитан Б. Войнаховский.

Репатриировавшиеся в РСФСР генерал Я. Слащов и "слащовцы", на допросах в ВЧК так характеризовали боевые качества, военные способности и полководческое мастерство "младших вождей и героев белого дела", молодых генералов бывшей Добровольческой и Русской армии - Н. Скоблина, А. Туркула и В. Манштейна - "…молодые начальники, выдвинувшиеся в рядах Добровольческой армии. Хорошие партизаны, но на должности более крупных военных начальников совсем не подготовленные, что ныне признается даже их боевыми товарищами, по настоянию коих перед главным командованием они были выдвинуты в своих частях на ответственные посты" (см. Русская военная эмиграция).

…Представления о составе советской военной элиты в общественном мнении белого зарубежья формировался в это время и на основе информации и мнений компетентных кругов русской военной эмиграции. Они прекрасно знали многих военных специалистов, служивших в Красной Армии, еще по дореволюционной их служебной и профессиональной деятельности. Одних - по совместной службе или учебе, приятельским отношениям, других - по репутации, сложившейся в ходе гражданской войны.

К 1922 г. в русском белом зарубежье были убеждены, что действительным руководителем Красной Армии, стоящим за спиной у Главкома С. Каменева, "в его тени", является начальник Штаба РККА П. Лебедев. Отражая уже давно устоявшееся в русском зарубежье мнение, Р. Гуль писал, несомненно, по отзывам лиц, хорошо знавших П. Лебедева: "Талантлив и тонок…Талантливый, но в тени, начштаба П.П. Лебедев, слывший "Борисом Годуновым" при "Федоре Иоанновиче" (С. Каменеве)" (см. Р. Гуля, а также отзывы о Лебедеве. С. 10-12).

В апреле - июле 1923 г. в дневниковых записях А.фон Лампе упоминаются А. Снесарев, А. Геккер, командующий Отдельной Кавказской армией А. Егоров, его начальник штаба С. Пугачев, командующий Петроградским военным округом В. Гиттис. Автор дневника знал его еще по службе в старой армии (см. ГАРФ. Ф. 5853. Оп. 1. Д. 11. Л. 4881; Д. 12. Л. 5140; Д. 24. Л. 11295).

"Правой рукой" Троцкого называл генерала А.А. Балтийского, одного из первых высших офицеров русской армии, перешедших на сторону советской власти, генерал А. Геруа, "но только по сравнению с Брусиловым он, конечно, всегда плавал более мелко. Слишком искательный и угодливый перед военным министром генералом Сухомлиновым, он был за это с началом революции отставлен от активной службы. С пришествием большевиков он, недолго думая, предложил свою помощь Троцкому, с которым сделался неразлучен. На его активе с той поры числятся "Брестский договор" и расстрел 54 000 офицеров старой армии, бывших товарищей по оружию этого генерала".

На Западе в это время об А. Балтийском отзывались как о "русском Мольтке и мозге Троцкого". Считали, что его цель - "пренебрегая предрассудками русской военной среды, сберечь неприкосновенность границ России… и армии".

Свои, крайне субъективные, но весьма красноречивые характеристики оставили о другом советнике Председателя РВСР - П. Сытине его товарищи по старой армии, оказавшиеся в эмиграции. "С внешностью и с содержанием гоголевского героя-шулера, знаменитого Ноздрева, - так начинает характеризовать П. Сытина один из его старых приятелей, - в молодости исключенный из Генерального штаба за нечистую карточную игру, переведенный за это "в наказание" в артиллерию (точно этот род оружия мог терпеть шулеров?), во время Великой войны добрался до должности начальника дивизии…" (см. А. Геруа).

…Следует отметить, что из "революционных генералов", известностью и своеобразной популярностью в белом зарубежье пользовались лишь двое - С. Буденный и М. Тухачевский. Поговаривали, что "Буденный… белых вождей не ругает, а считает себе равными" и заявляет, что "мы не получили бы Крыма, если бы его не продали". "Необходимо внушить не только старым офицерам Красной Армии, - рассуждали белоэмигрантских кругах в начале 1924 г., - но и таким как Буденный, что против них ничего нет и с ними будут работать.... Буденному надо дать Анну первой степени и генеральство…".

К концу 1922 г. в русском монархическом зарубежье иерархия "лидеров" Красной Армии по военно-политической значимости и популярности выстраивалась в следующем порядке: М. Тухачевский, С. Каменев, П. Лебедев, А. Брусилов. В 1923 г. иногда появляются фамилии Э. Склянского, Б. Шапошникова и М. Фрунзе. Первое упоминание о М. Фрунзе в дневнике А.фон Лампе относится к 8 апреля 1924 г. В разведматериалах "ближнего зарубежья" изредка встречаются фамилии И. Якира и В. Левичева (см. ГАРФ. Ф. 5853 и "Военные архивы").

…Глубоко озабоченный будущим Россий, "белого дела" и судьбой русской эмиграции, тщательно и скрупулезно собирая и отбирая информацию, поступавшую из Советской России и касавшуюся ее внутриполитического положения, резидент и конфидент П. Врангеля монархист генерал А.фон Лампе писал в марте 1923 г.:

"Мне кажется, что монархистам придется перейти к идеям прямого бонапартизма. Я лично считаю, что царем на Руси должен быть тот, кто сумеет этого добиться… Это возможно только внутри самой России!… Повидимому России придется пройти и через "красного Наполеона", должен сказать, что при всем том, что сейчас прямо иду к исповеданию бонапартизма, я не могу пойти за жидом! Не атавизм ли?! …Троцкий, по-видимому, не может опереться на Красную Армию, то есть, она не в его руках - это повышает значение спецов… Если бонапартизм Врангеля был не мифом, я пошел бы за ним… Ну да все равно, пусть хоть Буденный или Тухачевский!".

Уже с начала 20-х годов в русских военно-эмигрантских кругах большое внимание привлекал М. Тухачевский. "Среди военспецов и главковерхов Красной Армии, почти с первых дней большевистского владычества… часто повторяется имя Тухачевского, молодого, способного офицера, которому советская власть поручала за эти годы ряд ответственных задач…", - отмечалось в газете "Руль" в октябре 1922 г. М. Тухачевский становится блуждающим, таинственным и внушающим надежды "призраком" русского белого зарубежья. "Мифологическое" присутствие "загадочного Тухачевского" мерещилось везде, где веяло дыханием политической тайны или тянуло "революционным дымком".

Фигура М. Тухачевского заняла особое место и фактически вытеснила, в сознании русской эмиграции, других советских военачальников. В каждом заметном и важном военно-политическом событии виделся М. Тухачевский. Он превращался, таким образом, в своеобразный символ или "знак" "революционного генерала" Красной Армии.

"Если верить газетам, ему (М. Тухачевскому) поручили действия против Приморских правителей", отмечается в "Руле" осенью 1922 г. В "Русской правде", другой эмигрантской газете, читатели неоднократно информировались о том, что "по приказу Совнаркома на Юг послан командарм Тухачевский, чтобы подавить народное движение". "У меня есть слухи, - сообщает в своем письме от 22 октября 1922 г. А.фон Лампе, - что под фамилией Скорина, в Берлине Тухачевский…". "…Тухачевский ведет здесь какие-то переговоры с немцами, - записал в своем дневнике А.фон Лампе 22 марта 1923 г. - О них я пока ничего не мог узнать" (см. ГАРФ. Ф. 5853). Вспоминая о событиях накануне "немецкого Октября" 1923 г., В. Орлов писал, что в Берлин "под фамилией Полянина приехал Тухачевский, молодой человек крупного телосложения, с непроницаемым выражением лица и крючковатым носом, очаровавшим всю Фридрихштрассе своими размерами" (см. В. Орлова).

Для эмиграции М. Тухачевский представлял интерес, прежде всего, как умный, решительный и безжалостный генерал, способный любой ценой подавить "народное восстание". По мнению "белых радикалов", он сумел сделать то, с чем не справились ни Л. Корнилов, ни А. Колчак, ни А. Деникин, ни П. Врангель.

Информация, поступавшая из Советской России, формировала в русском белом зарубежье мнение о популярности М. Тухачевского в "Совдепии", в Красной Армии, о его "разладе" с большевистской властью, с подозрением относившейся к "революционному генералу".

…Истоки "бонапартистской легенды" М. Тухачевского в русском зарубежье уходят в эпоху гражданской войны. Еще в марте 1920 г., наблюдая за гибельным для белых войск генерала А. Деникина исходом битвы за Северный Кавказ, А.фон Лампе высказал в своем дневнике знаковое соображение: "Какая ирония: Тухачевский бьет Деникина! Не Наполеон ли?". В конфиденциальной разведсводке "Комсостав и военспецы Красной Армии" от 15 февраля 1922 г., составленной в берлинском представительстве генерала П. Врангеля значилось: "…Лица, близко знающие Тухачевского, указывают, что он человек выдающихся способностей и с большими административными и военными талантами. Но он не лишен честолюбия и, сознавая свою силу и авторитет, мнит себя русским Наполеоном. Даже говорят, он во всем старается подражать Наполеону и постоянно читает его жизнеописание и историю. В дружеской беседе Тухачевский, когда его укоряли в коммунизме, не раз говорил: "Разве Наполеон не был якобинцем?"… Молодому офицерству, типа Тухачевского и других, примерно до 40-летнего возраста, занимающему командные должности, не чужда мысль о единой военной диктатуре" (см. ГАРФ, ф. 5853).

Оживление интереса и внимания А.фон Лампе к политическому потенциалу М. Тухачевского и военной элиты Красной Армии обусловлено было, как мне представляется, и "свежей" информацией из Советской России, доставленной на "философском пароходе" осенью 1922 г. Ее источник - известный русский философ И. Ильин, который вскоре стал одним из друзей и единомышленников А.фон Лампе. Последний познакомился с И. Ильиным вскоре после его появления в Берлине. Возможность для знакомства представилась в редакции газеты "Руль", благодаря ее редактору И. Гессену. А.фон Лампе принял участие во встрече с "пассажирами" "философского парохода". "После этого, - записал в своем дневнике 14 октября 1922 г. А.фон Лампе, - я несколько часов говорил с профессором Московского университета Иваном Александровичем Ильиным, одним из 50 высланных из Совдепии". А.фон Лампе живо интересовался у И. Ильина всем, что происходило в Советской России и, конечно же, Красной Армией. "…Говорил (И. Ильин) также, - записал далее А.фон Лампе, - что армия (Красная) нас не знает, кроме некоторых слоев, которые на нас надеются и ждут, и нас боится" (см. ГАРФ, ф. 5853).

…31 октября 1923 г. И.А. Ильин вместе с личным письмом генерала А.фон Лампе передал для барона П. Врангеля специальную записку с очерком политического положения в СССР. Рассуждая о возможностях и перспективах "бонапартизма" в Советской России, И. Ильин охарактеризовал нескольких лидеров Красной Армии. Философ, отражая мнение, сложившееся в высших военных кругах Советской России, назвал в качестве более или менее подходящей кандидатуры одну: "Тухачевский" (см. Записку Ильина и текст на с. 18).

Стилистика и фразеология "записки" позволяют считать ее ответом И. Ильина на запрос генерала П. Врангеля (вероятно инициированный А.фон Лампе). На это указывает характер оценок "красных генералов". И. Ильин, как бы отвечает по персональному списку, не им составленному. Список этот интересен тем, что ориентирует в представлениях врангелевцев о военно-политических лидерах Красной Армии, обладающих "бонапартистским потенциалом". Осенью 1923 г. это были: А. Брусилов, А. Зайончковский, С. Каменев, Л. Троцкий, С. Буденный и М. Тухачевский.

И. Ильин своим мнением корректировал список "кандидатов". Он назвал лишь одного, который "может стать центром заговора" - М. Тухачевского, отметил подходящие личные данные Л. Троцкого, хотя не увидел в нем "заговорщика" и "бонапартиста". Он также отметил моральную готовность принять "реставрацию монархии" в России со стороны С. Буденного, но ничего не сказал о его заговорщических и "бонапартистских" настроениях. Философ утверждал грядущую "бонапартизацию" Советской России, возможно, во главе с М. Тухачевским и фактически констатировал бесперспективность надежд на военно-политический потенциал "монархистов" А. Брусилова и А. Зайончковского.

Что же касается А. Брусилова, то, по мнению генерала, "даже Керенский меньше виноват, чем Брусилов в распаде армии…". "Будь же проклят этот темный герой нашего безвременья! - в сердцах восклицал А.фон Лампе. - Наличие Брусилова с его способностью приспособляться, едва ли поможет делу" (см. ГАРФ. Ф. 5853).

А.фон Лампе обратился к своему однополчанину князю Ф. Касаткину-Ростовскому, который в это время жил в Берлине, за "справкой" о М. Тухачевском и с предложением опубликовать о нем воспоминания. В большой публикации, напечатанной в газете "Руль" в октябре 1922 г. под названием "Главковерх Тухачевский" и подписанной многозначительным псевдонимом "Антар" ("Антар" - имя популярного средневекового арабского поэта-воина), за которым скрывался князь Ф. Касаткин-Ростовский, содержатся следующие строчки: "…Они играют в Наполеоны (не даром говорят, Тухачевский никогда не расстается с историей этого великого полководца)" (см. ГАРФ. Ф. 5853). Князь Ф. Касаткин-Ростовский оказывался фактически единственным, но неоднократным "свидетелем" поведения М. Тухачевского в полку, и в 1922 г., и в 1935 г. Он был, пожалуй, самым родовитым из всех офицеров-семеновцев в это время. Быть может его внимание и стремление понять поступок М. Тухачевского (переход к большевикам) было обусловлено как раз тем "аристократическим" поведением, которое всячески демонстрировал молодой подпоручик..

Цель публикации - обратить внимание политически ангажированной части русской эмиграции на личность советского военачальника из императорских гвардейцев. В характере и свойствах личности "красного Бонапарта" Касаткин-Ростовский усматривает и его политическую сущность. Иными словами, для белоэмигрантских политических кругов переход на сторону большевиков и сотрудничество с ними М. Тухачевского, аристократа, офицера л-г.Семеновского полка, тем более, во главе Красной Армии вызывало недоумение, порождало ощущение противоестественности его поступка и сомнения в искренней приверженности его к большевизму. Автор публикации объяснял поступок М. Тухачевского его "одержимость стихией войны" и чрезвычайным честолюбием. Он считал, что М. Тухачевскому не столь важен был цвет армии, сколько армия как таковая: " он говорил о возрождении армии, о реформах, им вводимых, о возрождении дисциплины…".

Продолжая приводить воспоминания о настроениях и мыслях М. Тухачевского уже во время его пребывания в Красной Армии, автор пересказывает слова последнего, которыми он как бы оправдываясь перед своим однополчанином и объясняет переход на сторону большевиков. "Надо было, прежде всего, покорить все, - якобы говорил М. Тухачевский в 1919 г., будучи командармом, - что противится армии, возродить ее на старых основаниях,… не все ли равно кому служить, веря в непобедимость русского солдата, который остался прежним, что и раньше, только надо его дисциплинировать". Эту информацию князю сообщил еще один однополчанин М. Тухачевского, некий "господин Х". Предположительно, это был капитан Казаков С.М. Он, как и М. Тухачевский, - выпускник Александровского военного училища. В августе 1914 г. С. Казаков, в чине подпоручика занимал должность начальника обоза 1-го разряда л-г. Семеновского полка.

В заключение публикации в "Руле" говорится: "Тухачевский типичный авантюрист, самовлюбленный и самонадеянный, стремящийся к одному: к карьере и к власти… Тухачевский - азартный игрок, играющий карьерой и будущностью". Обобщая и, типологизируя личность М. Тухачевского, автор дает более яркую и образную оценку. "Они, - т.е. лица, подобные М. Тухачевскому, - играют в Наполеоны… Будут ли они Батыями, Тамерланами, - не все ли равно! Они строят свое благополучие на армии, они ландскнехты по существу и служат тем, кто им платит. Они неразрывно связаны с солдатами, армия их любит, верит им и в этом их сила". М. Тухачевский представляется в оценках автора как потенциальный "Цезарь" или "Бонапарт". Это и должно привлечь военно-политические круги русской белой эмиграции: М. Тухачевский - ни "белый", и ни "красный", он - "революционный генерал Бонапарт", он - бонапартист. Наконец, Ф. Касаткин-Ростовский, как бы мимоходом, но достаточно определенно намечает политические перспективы М. Тухачевского. Он выражает надежды на то, что М. Тухачевскому "может быть еще будет суждено сыграть в России новую роль, роль генерала Галифе, расстрелявшего для блага Франции тысячи парижских коммунаров..." (см. ГАРФ. Ф. 5853). Впрочем, это суждение вполне могло относиться и к репрессивным мерам М. Тухачевского по отношению к мятежным матросам Кронштадта, и Тамбовскому крестьянскому восстанию в 1921 г.

Так был представлен не только образ М. Тухачевского и его соблазнительные для белой эмиграции политические возможности, но и мнение о нем его однополчан-семеновцев. Это был их кандидат в российские "Наполеоны". Они, несомненно, тоже выполняли функции благоприятного для М. Тухачевского социо-культурного фона. Офицеры л-г. Семеновского полка, сослуживцы "красного маршала", охотно воспринимали политическую "легенду Тухачевского", могли рассматривать как своего "семейного" кандидата, опираясь не только на слухи и чужие мнения, но и на собственные впечатления от близкого общения с М. Тухачевским, когда он был еще гвардии подпоручиком.

…Одним из источников формирования "бонапартистской репутации" М. Тухачевского, как это видно из ранее сказанного, был его сослуживец по л-г. Семеновскому полку генерал А.фон Лампе. Сквозь текст цитированной выше дневниковой записи А.фон Лампе - "…Тухачевский бьет Деникина! Не Наполеон ли?" - едва заметно чувствуется даже некоторое подобие гордости: "Наш семеновец-гвардеец бьет армейца-либерала Деникина". "Наш львенок!", - испытывали затаенную гордость особенно "семеновцы" старшего поколения.

А.фон Лампе очень трепетно относился к своему гвардейскому, "семеновскому" прошлому. Он даже псевдоним себе придумал красноречиво об этом свидетельствующий - "Л.Г. Семеновский". Он оказался одним из самых активных деятелей русской военной эмиграции из бывших гвардейцев. С 1920 г., как это можно отметить, судя по его вышецитированной реплике, А.фон Лампе обратил внимание на своего сослуживца-однополчанина М. Тухачевского, мобилизуя ментальный настрой и мнение всей "семеновской семьи" в белом зарубежье вокруг "наполеоновской харизмы" их бывшего товарища л-г. Семеновского полка подпоручика М. Тухачевского.

…М. Тухачевский оказался в составе "семеновской полковой семьи" 12 июля 1914 г. и оставался в ней до 19 февраля 1915 г., когда в бою под Ломжей он попал в плен. По возвращении из плена, он вновь вошел в полк 16 октября 1917 г. и оставался в нем до конца декабря 1917 г. Что же собой представлял л-г. Семеновский полк, его офицерский корпус, когда там находился М. Тухачевский?

Здесь служили офицеры, окончившие привилегированные учебные заведения - Пажеский корпус, Павловское военное училище, Императорское училище правоведения, Санкт-Петербургский университет и др. Были и выпускники Академии Генерального штаба. По своему происхождению все офицеры являлись представителями древних дворянских родов. Это русские князья Касаткины-Ростовские (X в.), Кудашевы (XVII в.), Молчановы (XIX в.), Толстые (XIX в.) и др. Немецкие бароны - Унгерны-Штернберги (V в.), фон Лампе, Минихи (XVI в.), Энгельгардты (XIV в.), а также представители аристократических фамилий польско-литовского, шведского происхождения.

Согласно давней армейской, и особенно гвардейской, традиции полковое офицерство делилось на "коренных" и "некоренных". К первым относились, обычно, те, которые свою офицерскую карьеру начинали в данном полку. Ко вторым - все остальные, независимо от чина. Все принципиальные вопросы внеслужебного характера, но касавшиеся этики и чести поведения офицера решались на неофициальных собраниях "коренных" офицеров полка. В их состав мог не входить даже командир полка, если он не принадлежал к "коренной" его части. Решениям собраний обязаны были подчиняться все офицеры полка.

Существовала и еще одна старинная полковая традиция: направляемого в полк молодого офицера, окончившего училище, должна была принять "полковая семья". Она удостоверялась в его достойном происхождении, в христианском вероисповедании, в его принадлежности к дворянству, в его монархических убеждениях, незапятнанности репутации, и в принадлежности к "семеновской фамилии", к "семеновской семье". Имелось в виду, что предки этого офицера уже служили в полку. Конечно, отсутствие данного качества не обязательно служило препятствием для его службы в полку, но определенные осложнения могли возникнуть, если собрание "коренных семеновцев" вдруг выразит нежелание принимать этого офицера в свою компанию. Если же вышестоящее начальство настаивало на своем, то полковые офицеры могли устроить полнейшую обструкцию "новичку", вынуждая его добровольно покинуть полк.

Тухаческий наряду с другими 16 офицерами входил в "элиту полка". Его связывали дружеские отношения с полковником Р. Бржозовским, польским аристократом, командовавшим в октябре 1917 г. резервным гвардейским Семеновским полком. Их многое сближало. Оба окончили Александровское военное училище, т.е. оба были "александронами", аккумулировавшими особый, сравнитеьно "либеральный" дух воспитателей этого училища. "Александроны" считались отражением "пореформенного либерализма" в армии и гвардии, были некоторой "фрондой" в офицерском корпусе гвардии.

Кроме того, Р. Брожозовский, как другие офицеры полка польско-литовского происхождения, считали М. Тухачевского "своим шляхтичем". Смоленская земля, где располагались к началу 17 в. поместья Тухачевских, была в то время спорной территорией между Москвой и Речью Посполитой. Тогда даже в документах числили Тухачевских "смоленской шляхтой". Определенный налет "полонизации" западнорусских помещиков и дворян, несомненно, коснулся и Тухачевских. В Польше эта фамилия была известна Слухи о принадлежности М. Тухачевского к польской аристократии были распространены на Западе (см. Шпальке). Это произошло явно не без участия его старых приятелей. Советская пропаганда, также очевидно, активно поддерживала эти слухи в виду бывшей и будущей войны с Польшей.

Р. Бржозовский называет М. Тухачевского "Наполеоном", которому это приятно, хотя он и понимает это как шутку. Это полушутливое прозвание М.Тухачевского возникло среди полковых офицеров, конечно, не в 1917 г., а еще в 1914-м.

Итак, с большой долей уверенности можно предполагать, что в "Наполеоны" М. Тухачевского "произвели" еще в 1914 г. его полковые товарищи. В октябре 1917 г. эта репутация явно начала обретать более серьезный смысл. Вопрос, поставленный А.фон Лампе в дневнике в марте 1920 г. - "Тухачевский… Не Наполеон ли?" - не был случайным "угадыванием". Он опирался на уже бытовавшее в полковой среде семеновских офицеров прозвища М. Тухачевского - "Наполеон". В белом военном зарубежье некоторые бывшие офицеры-семеновцы могли не только воспринять настроения А.фон Лампе с его ожиданиями "Наполеона" в М. Тухачевском, но и активно их подпитывать. Это публично, хотя и под псевдонимом, сделал князь Ф. Касаткин-Ростовский в октябре 1922 г. Это непублично могли делать бывшие семеновцы в рамках "Семеновского полкового объединения" за рубежом, например, А.фон Лампе, одним из активных семеновских офицеров, стремившихся объединять их за рубежом.

…Особую роль в формировании "наполеоновской легенды" в русском "берлинском" зарубежье играл военный журнал "Война и Мир", созданный в 1922 г. по инициативе Разведывательного управления Штаба РККА через частное немецкое издательство. Он появился в обстановке "сменовеховских" настроений в русской эмиграции и издавался вплоть до лета 1925 г., выполняя роль своеобразного и неофициального посредника между Красной Армией и русской военной белой эмиграцией. Его главной задачей было разложение остатков структур белых армий за рубежом и "перетягивание" их наиболее влиятельных представителей и лидеров на сторону Красной Армии. Идеология выстраивалась на завуалированной пропаганде смутных обещаний и надежд на "бонапартизм" советской военной элиты и грядущую "бонапартизацию" Советской России и СССР. Это был один из способов их политической нейтрализации и ликвидации указанных структур, представлявших в это время главную военно-политическую опасность для Советской России и СССР.

Этот журнал очевидно курировали Б. Бортновский (секретарь Ф. Дзержинского), один из руководителей советской разведки. В его ведении находилась работа в белоэмигрантской среде, и Г. Теодори, официальный рецензент материалов, публиковавшихся в журнале (Теодори был связан с органами разведки и контрразведки; расстрелян в 1937 г.).

Первым главным редактором журнала был генерал-лейтенант М.И. Тимонов. Под его руководством вышли первые три номера журнала в 1922 г. Начиная с № 4 (ноябрь 1922 г.) главным редактором журнала становится генерал-лейтенант, профессор А.К. Келчевский и после его внезапной смерти от инфаркта в апреле 1923 г. - полковник В. Колоссовский, остававшийся на этом посту до конца существования журнала, до лета 1925 г. был.

В числе руководителей, сотрудников и авторов журнала можно определить несколько групп бывших генералов, адмиралов и офицеров русской, белой и антибольшевистских армий.

В разное время среди сотрудников и авторов журнала числились русские офицеры и военные специалисты генерал-лейтенант Е. Достовалов, генерал-лейтенант С. Добророльский, К. Чайковский, Н.А. Талицких, А.Б. Шершевский, А. Зайончковский и др.

В журнале активно сотрудничали и германские достаточно известные военные специалисты. Это генерал-от-инфантерии Франсуа, майор, полковник Генштаба Бауэр, майор К. Майер, майор Бухрукер, капитан Генштаба Риттер, морской капитан Венигер и др. Были и французские военные специалисты: морской капитан М.дю Шене, майор Блох.

Генерал А.фон Лампе, имевший благодаря полковнику Генштаба В. Колоссовскому хорошие возможности составить представление о журнале "Война и Мир" и его сотрудниках, так характеризовал их состав в секретной "справке" своему начальству в Париже 2 апреля 1923 г.:

"Состав редакции и сотрудников резко делился на две части: умеренную, настаивавшую и проводившую аполитичную линию в направлении журнала. В ее состав входили: профессор Келчевский (редактор), генерал Борисов, адмирал Максимов, полковник Колоссовский, германского Генерального штаба капитан Рихтер (псевдоним Гаршин).

И боевую сменовеховскую, сильно клонившую в сторону большевиков: генерал Носков, только что высланный французским правительством и поселившийся в Берлине, генерал Достовалов, настаивающий на публикации его документов и готовящий к печати книгу, по его словам, разоблачавшую подготовку занятия корпусом генерала Кутепова Константинополя и двуличную политику немцев и французов в Крыму; и Дюшен, всецело передавшийся на сторону большевиков и подвизающийся вместе с ними в "Накануне" (ГАРФ. Ф. 5853. Оп. 1. Д. 11. Л. 4763).

Особый интерес представляет участие в журнале в качестве авторов представителей германской армии. Среди них в то время достаточно известным в определенных политических кругах был майор Генштаба Рейхсвера - Э. Бухрукер. Он являлся одним из организаторов и руководителей так называемого "черного рейхсвера". Связь "черного рейхсвера" в лице Э. Бухрукера с "левыми нацистами", с одной стороны, и с Разведуправлением Штаба РККА через журнал "Война и Мир" весьма примечательна, особенно из-за бурно развивавшихся революционных процессов в Германии в 1923 г. В связи с этим фактом стоит вспомнить, что попытки установить своеобразный политический союз с "левыми нацистами" предпринимал в 1923 г. К. Радек. Ходили слухи о связях с "черным рейхсвером" М. Тухачевского, приезжавшего неоднократно в Германию в 1923 г. (Обо всем этом см. подробнее далее в соответствующем разделе).

…Почти с самого начала своего существования журнал "Война и Мир" являлся пропагандистом и популяризатором М. Тухачевского и его оперативно-стратегических взглядов и действий. В журнале исподволь утверждалась правильность его оперативно стратегических подходов во время "польской кампании" и Варшавского сражения 1920 г. Этим, по сути дела, обосновывалась концепция "революции извне" М. Тухачевского и целесообразность его стратегии на ее основе. Так, в № 2 журнала за июль 1922 г. в рубрике "Библиографический обзор французской военной печати за февраль и март 1922 г." давалась развернутая рецензия на статью французского автора, зашифрованного под инициалами "L.F." под названием "Сражение под Варшавой".

В этой рецензии автор обратил внимание на следующие положения: "Из детального, день за днем, разбора сражения нельзя, однако не видеть, что, несмотря на то, что Красная Армия сильно зарвавшись вперед, находилась под Варшавой в явно невыгодном положении, она, тем не менее, имела несколько случаев не только не дать развиться маневру поляков, но, может быть, даже вырвать из их рук победу". Автор считал, что "вся правофланговая группа Красной Армии, состоявшая из конного казачьего корпуса и из 4-й армии, с отборными коммунистическими частями, в сущности, не принимает никакого участия в критическом бое соседней 15-й армии". "Были моменты, когда появление 4-й красной армии на поле сражения могло сразу решить успех дела в пользу русских, и тогда охваченные паникой поляки уже не смогли бы удержаться в Варшаве". Таким образом, автор статьи прямо утверждает возможность победоносного исхода Варшавского сражения для армий М. Тухачевского. Он объясняет поражение "красного Бонапарта" ошибочными действиями 4-й красной армии, причиной их он считает то обстоятельство, что "по всей вероятности, правофланговая группа оторвалась окончательно от штаба Тухачевского, а ее собственные начальники не проявили должной инициативы". Автор статьи и далее оправдывает и обосновывает правильность оперативно-стратегического поведения М. Тухачевского. "Можно ли отнестись с суровой критикой к действиям Тухачевского, красного главнокомандующего? - спрашивает французский автор и отвечает. - Положение поляков под Варшавой было таково, что если бы в городе началось восстание, то Пилсудскому пришлось бы продолжить отступление и спешно в беспорядке отходить за Вислу. Восстание могло вспыхнуть ежеминутно, и перед таким соблазном - трудно было остановиться. Взятие Варшавы имело бы решительные последствия, и потрясенная в конец польская армия, конечно, дала бы время и возможность русским войскам исправить недочеты организации, пользуясь прикрытием Вислы" (Война и Мир. 1922. № 2. С. 92-93). Ведь читателями журнала "Война и Мир" являлись главным образом представители русской военной белой эмиграции и немецкие офицеры.

Данная публикация в журнале носила пропагандистский характер и была направлена на популяризацию М. Тухачевского не только в СССР, но и в русских военно-эмигрантских кругах. В журнале не указывается фамилия автора рецензии, но ряд косвенных оснований позволяет считать таковым В. Колоссовского.

В январе 1923 г. вышел № 5 этого журнала, в котором также была дана развернутая рецензия на статью еще одного французского автора "Красная большевистская армия", посвященная "польской кампании" М. Тухачевского. Ее автором был Морис Фурнье. В этой статье и рецензии как бы продолжалось обсуждение причин поражения М. Тухачевского. Автор считал, что составленный М. Тухачевским "план операции" в июле 1920 г. "заключался в двойном охватывании левого польского крыла... Операция привела к успеху, причем главную роль здесь сыграло глубокое обходное движение конницы Тухачевского (3-й конный корпус), брошенной им на Вильну".

Как отмечал рецензент, "автор считает главнейшей причиной последующих неудач то, что "высшее большевистское командование считало возможным бросить управление операциями". Две группы армий - западная и юго-западная - действовали в полной независимости друг от друга. Только в начале августа высшее командование поняло опасность этого и захотело согласовать действия обеих групп, но было уже поздно" (Война и Мир. 1923. № 5. С. 175). Таким образом, читатели журнала должны были получить "объективную оценку" "польской кампании". Она утверждала, что М. Тухачевский успешно провел фронтовые операции, а потерпел поражение под Варшавой из-за просчетов Главного командования.

Думается, что этот очевидный, но научно-завуалированный настрой на популяризацию М. Тухачевского в журнале был установлен и в определенном смысле курировался Г.И. Теодори. Он являлся постоянным рецензентом журнала "Война и Мир" и публиковал свои рецензии в советском военном еженедельнике "Военный вестник". Г. Теодори являлся давним сотрудником советской военной разведки. По своим военным взглядам он был близок к М. Тухачевскому (Красная Звезда, 1924. № 196).

Таким образом, журнал "Война и Мир" и его редакция выполняли функции посредников между Красной Армией и русским военным зарубежьем через Разведуправление Штаба РККА. При этом советская военная разведка преследовала сразу несколько целей. Во-первых, политическую нейтрализацию русской военной эмиграции, привлечение на сторону советской власти и использования как средства влияния на западные военные и политические круги, а также в качестве своей агентуры, в том числе и для проникновения в белогвардейские организации. Для этого, во-вторых, и нужна была "легенда Тухачевского"- "красного Бонапарта".

…"Наполеоновским соблазном", воплощенном в М. Тухачевском, советские спецслужбы и верхушка политической элиты практически на протяжении всех 20-30-х годов стремилась "удержать" белых от антисоветского "активизма". Им внушали надежду на скорый "бонапартистский переворот", постоянно предлагая "ждать". Таким образом, Белую эмиграцию стремились использовать и как средство сдерживающего воздействия на западные страны. Политический "фантом Тухачевского-Наполеона" оказался, особенно в 20-е годы, весьма эффективным средством закулисных действий советской внешней политики. Но что же скрывалось за этим "фантомом"?

М. Тухачевский - "харизматический" лидер военной элиты

Основные факты его биографии общеизвестны. Михаил Николаевич Тухачевский родился 4 (16) февраля 1893 г. в имении Александровском Дорогобужского уезда Смоленской губернии в семье многодетного, но разорившегося дворянина. Его отец, Николай Николаевич Тухачевский принадлежал к старинному дворянскому роду, согласно родословцам, происходившему от графа Индриса (по преданиям сына одного из предводителей 4-го крестового похода графа Фландрии Балдуина), выехавшего из "цесарской земли" (т. е. из Византии) в Чернигов во второй половине XIX в. Его потомки с XV в. начали служить московским князьям, за что и были пожалованы вотчинами и поместьями, в том числе Тухачевым, откуда и фамилию свою получили - Тухачевские. Мать же М. Тухачевского, Мавра Петровна Милохова была крестьянкой.

Начав свое образование в Пензенской гимназии и, перейдя с последнего класса в кадетский корпус (уже после переезда семейства в Москву в 1909 г.), М. Тухачевский в 1912 г. поступил в Александровское военное училище. Он окончил его 1-м по списку с занесением фамилии на мраморную доску и правом первым по очереди выбирать полк. По старинной семейной традиции, восходящей еще к концу XVII в., он выбрал лейб-гвардии Семеновский, в который был выпущен подпоручиком 12 июля 1914 г.

Начало военной карьеры М. Тухачевского казалось многообещающим. Однако оно не было лишено некоторых скрытых до времени противоречий. Последующая судьба "красного Бонапарта" и советского маршала предопределялась многими факторами, как индивидуально-личного, так и социально-исторического характера.

Личность формируется при органическом взаимодействии нескольких основополагающих факторов. Сюда входит и определенный генотип, наследственность, в том числе физиологического свойства. Семейная атмосфера, "дух", в которых формируются ментальные привычки, своего рода "культурный архетип". Генетически унаследованные качества, "родовая память", преломляясь в окружающей духовной обстановке семьи, дома, близких друзей и недругов, преображаются в определенный, главный "психо-культурный" архетип поведения. Именно он, в конечном итоге, в значительной мере предопределяет выбор личности в экстремальной, кризисной ситуации, оказывается источником нравственных, духовных сил для преодоления кризиса идентичности и свершения "поступка", позволяющего ее восстановить или обрести заново.

"…Я осознаю себя и становлюсь самим собою, только раскрывая себя для другого, через другого и с помощью другого, - вскрывая диалогическую сущность личности и ее самосознания, писал М. Бахтин. - Важнейшие акты, конституирующие самосознание, определяются отношением к другому сознанию (к "ты")... Не то, что происходит внутри, а то, что происходит на границе своего и чужого сознания, на пороге. И все внутреннее не довлеет себе, повернуто вовне, диалогизировано, каждое внутреннее переживание оказывается на границе, встречается с другим, и в этой напряженной встрече - вся сущность. Это высшая степень социальности (не внешней, не вещной, а внутренней)", - завершает свои рассуждения русский мыслитель (см. Бахтина).

Именно в открывавшемся разнонаправленном и разноориентированном "диалоге" М. Тухачевского с микросоциумом возникали его оценки и характеристики, настойчиво повторяемые свидетельства разных людей. …Многие из близко знавших М. Тухачевского, в мягкой или откровенно резкой, даже неприязненной форме (в зависимости от уважения, любви или неприязни) оставили для наблюдателя и исследователя штрихи его облика, а точнее собственные впечатления о нем.

Семейство Тухаческих было весьма дружное. В трудные годы гражданской войны именно М. Тухачевский "оберегал" всех своих близких. Братья находились при нем, в его штабе. В его штабном поезде с ним часто жили сестры. Затем, когда он стал командующим Западным фронтом и ему, очевидно, в награду за заслуги перед Республикой, фактически вернули имение в Смоленской губернии, где жили его мать с сестрами. Все его близкие, в свою очередь жестоко пострадали, когда маршал был репрессирован (см. "Воспоминания о Тухачевском").

Следует обратить внимание на окружение, несомненно, влиявшее на него, как зеркало, в котором он получал свое отражение и, таким образом, свою идентификацию. В этом близком окружении он как бы самоопределялся в своем времени, в военно-революционном процессе. Свидетельства на этот счет весьма противоречивы.

Тухачевский достаточно легко сближался с людьми, но как сообщают некоторые мемуаристы, и также легко мог менять свои дружеские привязанности. Это может свидетельствовать о весьма сильной и устойчивой личностной самодостаточности М. Тухачевского. Подвергаясь неизбежному воздействию среды, он, в то же время, легко избавлялся от ее влияния при изменении круга лиц, в котором ему приходилось вращаться в то или иное время. В его дружеских связях с его стороны никогда не замечалось большой сердечности. Его холодность и рассудочность (отмечаемые мемуаристами), объяснимые аристократическим самомнением, видимо, обуславливали характер его связей с друзьями и приятелями. "По моим наблюдениям, - вспоминала Л. Норд, - он вообще чувствовал себя с женщинами лучше, чем с мужчинами и держался куда проще. Это не означало, что он очень любил ухаживать: его самой большой приятельнице, жене начарта округа М.М. Белавинцевой, было далеко за пятьдесят лет... Мне кажется, что тут играло роль и то, что почти на всех женщин внешность Тухачевского и его обаятельность (а он мог быть таким, когда хотел) действовали неотразимо, и это льстило ему. М.М. Белавинцева обожала его так, как не всякая мать обожает своего сына. Усомниться при ней в каких-нибудь достоинствах Михаила Николаевича было нельзя. Однажды я это сделала и надолго испортила свои отношения с ней". Учитывая многочисленные слухи о любовных "похождениях" М. Тухачевского, на вопрос о глубоких романах Л. Норд отвечала: "Пожалуй, нет… Увлечения кончались у него очень быстро". Можно полагать, что женщины не оказывали сколько-нибудь заметного воздействия на его поведение и поступки, разве что усиливали от природы и по воспитанию весьма развитое эстетическое восприятие окружающего мира и людей.

Слухи и сплетни о многочисленных "амурных похождениях" М. Тухачевского имели достаточно веские основания на протяжении всей карьеры маршала. Л. Норд приводит и те, которые активно обсуждали в "светских" и высших армейских кругах Западного фронта в 1922-1924 гг.

"По гарнизону поползли всякие слухи, - вспоминала Л. Норд. - Одни утверждали, что командарм двоеженец и это послужило поводом для разрыва. Другие говорили, что его первая жена давно покончила жизнь самоубийством, и при этом добавляли, что Тухачевский даже не поехал на похороны, поручив распорядиться о них своему адъютанту. Третьи доходили до того, что рассказывали о садизме Тухачевского, который, якобы бил жену тонким хлыстом до крови…" (см. Воспоминания Л.А. Норд).

Действительно, первая жена М. Тухачевского М.В. Игнатьева, с которой он был знаком еще с гимназических лет в Пензе, застрелилась в его штабном вагоне еще в 1920 г. при неясных обстоятельствах. Р. Гуль так излагает одну из версий трагической гибели первой жены М. Тухачевского, Марии Владимировны Игнатьевой, дочери пензенского машиниста, за которой он ухаживал еще с гимназических лет. В годы гражданской войны в поезде М. Тухачевского всегда "жил" кто-то из его близких родственников. В поездках по фронтам его сопровождала жена, М. Игнатьева. В его штабе служили братья Н. Тухачевский и А. Тухачевский, в прошлом бывшие офицеры л-г. Семеновского полка, его старый приятель и учитель музыки Н. Жиляев. "И жена Михаила Тухачевского, Маруся Игнатьева, та самая хорошенькая гимназистка, гулявшая с ним под руку по пензенской Поповой горе, ездил в поезде мужа. Маруся, пустенькая, легкомысленная, хорошенькая женщина, вроде Жозефины, но помельче. Она вся в женских, обывательских интересах, поэтому и стала жертвой жестокости бредившего мировой славой мужа. У Маруси родители простые люди, отец машинист на Сызранско-Вяземской железной дороге, Маруся не голубой, как Тухачевский, крови. Может быть, Маруся никогда бы и не сделала рокового шага, но русский революционный голод во вшивой, замершей стране был страшен. А жена командарма Тухачевского может ехать к мужу экстренным поездом, ей дадут в охрану и красноармейцев и не обыщут, как мешочницу. Маруся из любви к родителям, по-бабьи, возила в Пензу домой мешки с мукой и консервными банками. Не то выследили враги (врагов у Тухачевского пруд-пруди) - о мешках стало известно в Реввоенсовете фронта. И, наконец, командарму Тухачевскому мешки поставлены на вид. Мешки с рисом, мукой, консервными банками везет по голодной стране жена побеждающего полководца?! Я думаю, слушавшему "красную симфонию" и глядевшему не на небесные звезды, а на свою собственную, Тухачевскому от этих мешков прежде всего стало эстетически невыносимо. Мировой пожар, тактика мировой пролетарской войны - и вдруг мешки с мукой для недоедающих тестя и тещи! Какая безвкусица! Тухачевский объяснился с женой: церковного развода гражданам РСФСР не требуется, и она свободна. Маруся была простенькой женщиной, но тут она поступила уж так, чтоб не шокировать мужа: она застрелилась у него в поезде. Враги, донесшие на Тухачевского, посрамлены, а Тухачевский женился еще раз" (см. Р. Гуля).

Второй его женой стала 16-летняя "Лика", младшая дочь лесничего (так о ней свидетельствует Л. Норд, уверявшая, что она ее двоюродная сестра). Брак был заключен по любви и по желанию новобрачной (вопреки нормам партийной этики) - в церкви (Л. Норд).

Л. Норд, в своих воспоминаниях о М. Тухачевском, построенных подчас на слухах, пытаясь, видимо, как-то оправдывать отношения М. Тухачевского с женщинами, с его первой женой, приводит одно высказывание из разговора с "красным Бонапартом". В нем присутствует как бы намек на обстоятельства разрыва М. Тухачевского с женой. Разоткровенничавшись, он, якобы, сказал Л. Норд: "…Я когда-то тоже полюбил на всю жизнь, и также мучился, но женщина, которую я любил, не щадила моего чувства. С тех пор я перестал верить, что у женщины есть сердце".

Однако брак М. Тухачевского со второй женой оказались сравнительно недолгим: в 1923 г. жена "Лика" ушла от М. Тухачевского. Причиной разрыва, по свидетельству Л. Норд, послужила любовная связь командующего фронтом с Татьяной Сергеевной Чернолузской (как утверждает Л. Норд, сводной сестрой А. Луначарского). Впрочем, говорили, что до этого М. Тухачевский "слегка ухаживал за ее сестрой, менее красивой, но очень изящной маленькой брюнеткой Наташей (Натальей Сергеевной Чернолузской). Говорили, что М. Тухачевский будто бы "афишировал свои встречи" с Т. Чернолузской (см. Норд). Однако в это время его "женой" ("одной из жен") была некая Протас, к 30-м годам уже разведенная с ним. В штабных документах Западного фронта 1922-1923 гг. числится Амалия Яковлевна Протас. Согласно "Списку сотрудниц женщин управлений и отделов Штазапа, Пузапа и Упвосозапа по состоянию на 1 августа 1923 года", "Протас Амалия Яковлевна - адъютант командующего Западным фронтом (т.е. М. Тухачевского), девица, образование среднее, беспартийная, место службы - вагон командующего. Убыла со службы 25 августа 1923 года" (см. РГВА. Ф. 104). Учитывая, что режим службы М. Тухачевского в должности командующего Западным фронтом в 1922-1924 гг. был в основном "на колесах" (постоянные разъезды по фронту, в командировки в Москву, Минск и др. города), он жил в своем служебном вагоне. Там же располагался и его штаб. А. Протас с 1922 г., в силу своего служебного, положения сопровождала М. Тухачевского в его постоянных разъездах. В Смоленске М. Тухачевский, судя по графику его служебной деятельности, бывал сравнительно мало. Учитывая все вышесказанное о режиме службы М. Тухачевского, А. Протас являлась его "действительной женой". Для "другой жены" в "хронотопе" жизнедеятельности М. Тухачевского просто не находилось места. Возможно, именно А. Протас и была той "Ликой", о которой пишет в своих воспоминаниях Л. Норд. (Имя Амалия между близкими людьми превратилось в уменьшительно-сокращенную форму "Лика").

Разрывы отношений Тухачевского с женщинами были часто весьма болезненны для последних. Так, Т.С. Чернолузская, оставленная М. Тухачевским, по воспоминаниям, "глушила любовь (уже не разделяемую) вином и кокаином, опустилась чуть ли не до дна". Тогда же, в период командования Западным фронтом, в 1923 г. М. Тухачевский "отбил" жену у политкомиссара 4-й стрелковой дивизии Западного фронта Л. Аронштама, Нину Евгеньевну Гриневич, из старинной русско-польской дворянской фамилии и женился на ней (в третий (?) раз). Ситуация повторилась спустя пять лет: оказавшись с 1928 г. командующим Ленинградским военным округом М. Тухачевский сблизился с женой своего друга (которого он спасал во время "кронштадтских событий" 1921 г.) Н. Кузьмина, Юлией Кузьминой. Брак не был зарегистрирован (М. Тухачевский оставался до конца дней "законным мужем" Н. Гриневич), однако, как в обиходе говорится, М. Тухачевский "жил" с ней вплоть до ее ареста в 1937 г. и воспитывал ее дочь от Н. Кузьмина.

Однако, как отмечала Л. Норд, "чем ярче разгоралась звезда Тухачевского, тем больше женщин кружилось вокруг него. Тогда у Михаила Николаевича стала проявляться избалованность и, даже, рисовка". Среди женщин, с которыми он на какое-то время близко сходился, были жена сына А.М. Горького, Н. Пешкова, Н. Сац, А. Скоблина и другие. С нескрываемой симпатией вспоминала о нем Г. Серебрякова.

Близкие к нему люди считали, что друзей среди мужского окружения, по большому счету у него не было. Этому способствовала и "опасность", которую он представлял для их жен. Г. Иссерсон, имевший возможность, в силу служебных обстоятельств, наблюдать М. Тухачевского еще с весны 1923 г., пишет: "Тухачевский…не имел никакого своего окружения и не группировал вокруг себя так называемых "любимчиков" (см. "Справка о проверке обвинений…"). Считали, что "у Михаила Николаевича были особые понятия о дружбе: по его мнению, он мог располагать друзьями, как и когда хотел" (см. Норд, Серебрякову).

И все же Тухачевский подвергался влиянию ряда наиболее близких к нему людей: друзей, приятелей и наиболее "долговременных" сотрудников. М. Тухачевский воспринимал их воздействие и потому, что все они были старше его по возрасту, и квалифицированнее по военному и общему образованию. Фактически они оказывались и его "учителями" и "воспитателями". В кругу лиц, среди которых главным образом приходилось вращаться М. Тухачевскому в 20-е годы (особенно в первую их половину), наибольшее влияние на него оказывали Н. Какурин, И. Троицкий, А. Зайончковский, А. Готовский, В. Готовский, П. Ермолин, А. Виноградов, Н. Соллогуба, А. Де-Лазари и др. Среди них выделяется полковник Генштаба Н.Е. Какурин. Он пережил свою драму "хождения по мукам". Он был против "красных", в составе Красной Армии выполнял патриотический долг в советско-польской войне, участвовал в кровавом подавлении "крестьянской войны", в Туркестане воевал за целостность "имперского пространства России". В 1921 г. стал членом РКП (б).

Будучи человеком незаурядным, выдающимся офицером Генерального штаба, преподавателем Военной академии РККА и плодовитым военным ученым историком и теоретиком, Н. Какурин стал одним из главных создателей "образа и легенды Тухачевского". "Образ", им созданный, несомненно, способствовал формированию с 1921 г. и устойчивой вплоть до 1930 г. самоидентификации советского военного лидера и идентификации его в общественном мнении. В каких же "значениях" был сконструирован этот "образ"?

В 1921 г. Н. Какурин называл М. Тухачевского "одним из наших военных авторитетов, чутко откликающихся на все новые явления в области военной жизни". Работу М. Тухачевского "Стратегия национальная и классовая" считал "чрезвычайно интересной и открывающей обширные горизонты,… единственной в своем роде попыткой установить и ввести ряд новых понятий в… стратегию". "Варшавский поход Красной Армии" под предводительством М. Тухачевского, по мнению Н. Какурина, был "одной из блестящих страниц" истории Красной Армии и "мировой военной истории", сопоставляемый с "походами революционных армий первой Французской республики". В 1924 г. он заявлял, что "вехи будущей пролетарской стратегии с достаточной четкостью намечены в трудах М.Н. Тухачевского". В 1928 г. утверждал решающую роль в разгроме армий адмирала Колчака Златоустовского сражения. Уже в 1927 г. Н. Какурин сформулировал развернутую оценку специфики гражданской войны и определил в ней роль М. Тухачевского.

"Тактическая подготовка Красной Армии слагалась под влиянием двух данных: с одной стороны военной доктрины, основывающейся главным образом на опыте мировой войны и находившей свое определенное выражение в действующих уставах, а с другой стороны, под влиянием, так сказать, творчества мест, искавших научного оформления тех способов и приемов действий, которых требовала своеобразная обстановка маневренной войны на растянутых фронтах. Наиболее полное и законченное выражение эти взгляды приобрели у командующего Западным фронтом тов. Тухачевского… Эти взгляды, свидетельствующие о правильном понимании сущности и основ военного искусства, с большей или меньшей законченностью и четкостью были распространены и среди его ближайших сотрудников". К ним принадлежали в первую очередь И. Захаров, А. Виноградов, П. Ермолин, сам Н. Какурин, И. Троицкий, Н. Соллогуб, А. Готовский, М. Баторский, С. Будкевич, Р. Эстрейхер-Егоров, С. Корф, В. Садлуцкий.

Таково было "отражение Тухачевского", рожденное мнением Н. Какурина, как своеобразным "зеркалом", чаще всего появлявшимся перед ментальным взглядом "красного Бонапарта", в силу их близких дружеских связей (см. Какурина).

…Через Н. Какурина М. Тухачевский близко познакомился с Иваном Александровичем Троицким, подполковником Генерального штаба. И. Троицкий не был сугубо военным человеком, хотя и являлся кадровым офицером с академическим образованием. Прежде этого, он окончил юридический факультет Московского университета. Официально к Генштабу он был причислен в 1922 г., "за особые заслуги". Это указывало на то, что он был выдающимся и интеллигентным офицером. Знакомство это, очевидно, произошло в 1921 г. во время подавления Тамбовского восстания. В то время И. Троицкий являлся начальником оперативного отдела боевого участка, входившего в состав группы войск Тамбовской губернии, которой командовал М. Тухачевский (см. "Список лиц…"). Отношения его с М. Тухачевским стали дружескими особенно с августа 1921 г., когда он оказался, также, на преподавательской работе в Военной Академии. Впрочем, летом 1923 г. И. Троицкий был направлен военным атташе в Турцию, откуда возвратился только в 1925 г. По его собственным признаниям, "вернувшись из Турции, я восстановил связи с Тухачевским и Какуриным. У Тухачевского я сделался частым гостем. У него собирались почти каждый день…". М. Тухачевский тоже посещал квартиру И. Троицкого, был близко знаком с его матерью и сестрой (см. "Военные архивы…").

Как и Н. Какурин И. Троицкий до 1930 г. принадлежал к самым близким друзьям М. Тухачевского, несомненно, на него влиявшим и им восхищавшимся. "…Я являлся агитатором достоинств Тухачевского, - признавался позже И. Троицкий. - Восхвалял при всех удобных случаях его таланты…" (см. "Список лиц…"). М. Тухачевский же, как отмечалось выше, в свою очередь, несомненно, невольно ориентировался на их социально-политические, нравственные и интеллектуальные настроения.

Н. Какурин активно способствовал популярности "красного Бонапарта" среди "старых" и "молодых" генштабистов. Вокруг него сформировалась достаточно многочисленная и авторитетная в военно-элитарных кругах группа офицеров. Все они были его близкими приятелями и друзьями. С одними он учился в Академии Генерального штаба (Шапошников, Соллогуб и др.), другие служили под его началом, третьи являлись его слушателями в академии.

Н. Какурин был родным племянником генерала А. Зайончковского, он был весьма близок к своему дядюшке. М. Тухачевский познакомился с А. Зайончковским в августе 1921 г., став начальником Военной Академии РККА, в которой старый генерал являлся одним из профессоров, читавших курс по стратегии.

Гвардейский генерал-от-инфантерии Генерального штаба А.М. Зайончковский, из дворян Орловской губернии, бывший командир л-г. Егерского полка, затем - Петровской бригады 1-й гвардейской пехотной дивизии, был известен еще до 1914 г. Получив высшее военное образование в Николаевской Академии Генерального штаба, командовал 85-м Выборгским пехотным полком, л-г. Егерским полком, недолго исполнял обязанности командира л-г. Семеновского полка. Затем его назначили командиром 1-й гвардейской пехотной бригады (так называемой Петровской) в составе старейших полков гвардии - л-г. Преображенского и л-г. Семеновского. В этой должности он прослужил до 1912 г. (см. РГВИА. Ф. 2576. Оп. 2. Д. 228. Послужной список А.М. Зайончковского). Зачисленный в списки л-г. Егерского полка, А. Зайончковский до конца своей службы в старой армии числился генералом по гвардейской пехоте. Монархист по убеждениям и гвардеец по службе, он был близок к императору Николаю II.

Для всех бывших офицеров л-г. Преображенского, Семеновского и Егерского полков А. Зайончковский и в Советской России оставался "старшим начальником" и "командиром". В определенной мере это, видимо, сказывалось и на поведении М. Тухачевского и отношении последнего к генералу А. Зайончковскому. Во всяком случае, это обстоятельство способствовало их личному сближению.

По мнению политического руководства Военной Академии РККА, А. Зайончковский весьма "топорно" приспосабливался к советской власти и новой коммунистической идеологии ("сочувствует коммунистической партии") (см. Военно-исторический журнал, 1966. № 9. С. 117-118). Свидетели вспоминали, что после одной из первых лекций по "стратегии революционной войны", прочитанной в академии М. Тухачевским, бывший генерал отреагировал своеобразно. "Да! - покачивая головой, говорит мне Андрей Медардович Зайончковский. - Заставит меня этот Мишенька на старости лет прочитать "Капитал" вашего Маркса…". Впрочем, весьма близкие дружеские отношения между двумя "генералами" с разницей в возрасте в 30 лет сложились, видимо, несколько позднее, с 1922 г., после возвращения из Туркестана Н. Какурина. По свидетельству дочери генерала, М. Тухачевский приходил в гости к А. Зайончковскому, особенно часто в 1923-1924 гг. (см. Военные архивы. Воспоминания о Тухачевском).

Такие отношения между М. Тухачевским и А. Зайончковским, видимо, сохранялись до самой смерти генерала в марте 1926 г. Известно, что именно М. Тухачевский написал предисловие к исследованию А. Зайончковского, посвященному истории 1-й мировой войны. Это было понятно и во многом объяснялось их единодушием в оперативно-стратегических взглядах. Как М. Тухачевский, так и А. Зайончковский разделяли наступательную концепцию "стратегии сокрушения". В предисловии к исследованию А. Зайончковского "Подготовка России к империалистической войне. Очерки военной подготовки и первоначальних планов. М., 1926 г.", М. Тухачевский писал: "Самое изучение империалистической войны на русском фронте без ознакомления с книгой тов. Зайончковского будет затруднительным и неполным". А. Зайончковский, как и его племянник Н. Какурин поддерживали "стратегию революционной войны", выдвинутую М. Тухачевским.

Однако личность А. Зайончковского интересна еще и тем, что создавала достаточно масштабный и весьма разнообразный социо-культурный фон в военных кругах, благоприятно ориентированный на М. Тухачевского. Как бывший командир всех перечисленных выше полков, а также как один из наиболее авторитетных высших начальников старой армии, оставшихся в СССР и в РККА (наряду с А. Брусиловым), А. Зайончковский "стягивал" на себя бывших гвардейцев, прежде всего, бывших офицеров л-г. Егерского полка. В СССР, и в Красной Армии их было достаточно много, среди них кадровые, "коренные" егеря-генштабисты.

Особое внимание среди них привлекает С.Г. Бежанов-Сакварелидзе, дворянин, выпускник Александровского военного училища, с 1902 г. прапорщик л-г. Егерского полка, в котором он прослужил до 1915 г. Судя по его послужному списку, С. Бежанов-Сакварелидзе был достаточно близок по службе и к А. Зайончковскому, и М. Тухачевскому. В частности с октября 1919 по март 1920 г. он был начальником оперативного управления штаба 13-й армии, начальником которого в это время был А. Зайончковский. С мая 1923 г. до июля 1924 г. он являлся 1-м помощником начальника штаба Западного фронта и часто исполнял обязанности начальника штаба фронта, являлся одним из ближайших сотрудников М. Тухачевского. В их отношениях положительную роль играло и еще одно обстоятельство: и М. Тухачевский, и С. Бежанов-Сакварелидзе оба выпускники и 1-го Московского кадетского корпуса, и Александровского военного училища, которые окончили его как самые лучшие, с "занесением фамилии на мраморную доску" училища. Как личность, особенно по своим военно-политическим характеристикам, С. Бежанов-Сакварелидзе был весьма неприметным. Он избегал разговоров, а если высказывался, то всегда в духе "Правды".

Однако, несмотря на осторожность, он был арестован 21 февраля 1931 г.. по смехотворному обвинению, сводившемуся к недовольству Советской властью. Попытки И. Якира (командующего УВО) защитить и спасти его ни к чему не привели. С. Бежанов-Сакварелидзе, арестованный в ходе операции "Весна" по "делу Генштабистов", был расстрелян 1 июня 1931 г. (см. Тинченко).

Следует выделить и еще одного "егеря": В.А. Ладыженского. Он также был выпускником Александровского военного училища 1908 г. Выпущенный в 1915 г. в л-г. Егерский полк, он прослужил в нем до конца 1916 г. Окончив в начале 1917 г. Академию Генерального штаба, был переведен капитаном Генерального штаба на должность старшего адъютанта штаба 6-го армейского корпуса (см. РГВА. Ф. 2576).

В Красной Армии В. Ладыженский занимал должность начальника штаба 8-й стрелковой дивизии (в 1919 г.), а с февраля 1920 по январь 1921 гг. находился для особых поручений и в распоряжении начальника штаба Западного фронта. Иными словами, в период "польского похода" входил в близкое штабное окружение М. Тухачевского (см. Список лиц…).

Из окружения интересны также братья Владимир и Александр Готовские.

Старший - В.Н. Готовский был личностью незаурядной, о чем свидетельствует его "беспокойная" военная карьера. По окончании кадетского корпуса и Николаевского кавалерийского училища он в 1897 г. был выпущен корнетом в л-г. Гродненский гусарский полк. Затем, окончив по 1-му разряду Николаевскую Академию Генерального штаба (1903) принял участие в русско-японской войне. В 1913 г. закончил Офицерскую воздухоплавательную школу, стал летчиком. Первую мировую войну в 1914 г. он начал в должности начальника штаба 2-й Гвардейской кавалерийской дивизии. В декабре 1915 г. в его блестящей военной карьере был срыв. Возмущенный бездарным командованием А. Кара-Георгиевичем (братом сербского короля) одной из бригад 2-й Гвардейской кавалерийской дивизии В. Готовский ударил его по лицу, за что был разжалован в рядовые. Прослужив три месяца в Приморском драгунском полку, он оказался в 26-м авиационном отряде. Проявив храбрость в успешных воздушных боях, В. Готовский заслужил все четыре степени солдатского Георгия, был восстановлен в офицерском чине и за боевые отличия в мае 1916 г. произведен в полковники с возвращением всех прежних наград и назначением на должность начальника штаба Кавказской Туземной дивизии. В 1917 г. В. Готовский принял активное учатие в так называемом "корниловским мятеже", т.к. Кавказский Туземный корпус двигался на Петроград, был арестован, но осенью 1917 г. освобожден. С конца октября 1917 г. В. Готовский выполнял обязанности помощника начальника ВВС, преподавал в Военной Академии РККА. В это время и началось его близкое общение с семейством генерала А. Зайончковского. Кроме того, В. Готовский находился в дружеских отношениях с генералами А. Брусиловым и А. Снесаревым.

В начале 20-х годов советское военное и политическое руководство весьма активно использовало его способности, опыт, высокие профессиональные качества в реализации сотрудничества с Рейхсвером. В январе 1922 г. он побывал в Берлине в связи со смертью своего брата С. Готовского, тоже полковника л-г. Гродненского гусарского полка, что, очевидно, являлось внешним прикрытием его военно-дипломатической миссии. Ходили слухи, что В. Готовский посетил Берлин и в октябре 1922 г. вместе с М. Тухачевским. По некоторым сведениям с осени 1922 по май 1923 г. В. Готовский находился в Берлине в составе советского военного представительства (военный атташе?) (см. ГАРФ. Ф. 5358. Оп.1. Д. 9. Л. 3463). Эти обстоятельства сами по себе благоприятствовали личным контактам между В. Готовским и М. Тухачевским, помимо встреч на квартире у генерала А. Зайончковского.

Младший из братьев, А.Н. Готовский был не только близким другом семьи А. Зайончковского и Н. Какурина, но и близким сослуживцем и соратником М. Тухачевского. После окончания Николаевского кавалерийского военного училища он был выпущен корнетом в л-г. Кирасирский Ее Величества полк, в котором прослужил вплоть до 1914 г. (см. РГВИА. Ф. 3547. Оп. 1. Д. 128. Список офицеров л-г. Кирасирского Е В Марии Федоровны полка по старшинству на январь 1907 г.) Окончив в 1913 г. Академию Генерального штаба, А.Готовский накануне 1-й мировой войны был назначен обер-офицером при штабе 3-го армейского корпуса. Вплоть до конца 1917 г. он прослужил на различных штабных должностях.

Оказавшись в РККА с лета 1918 г., А .Готовский вплоть до мая 1919 г. служил в штабах войск Петроградского военного округа. Затем с мая 1919 до января 1920 г. он был, сначала помощником начальника Высшей кавалерийской школы в Петрограде (бывшее Николаевское кавалерийское училище), а затем - начальником оперативного управления штаба Южного фронта.

Его боевое сотрудничество с М. Тухачевским и личное знакомство начались с весны 1920 г. на Западном фронте. Сначала А. Готовский был начальником Смоленских кавалерийских курсов, вплоть до января 1921 г. Затем, переведенный в Тамбовскую губернию, возглавил войска Борисоглебского уезда. С назначением М. Тухачевского командующим войсками Тамбовской губернии в мае 1921 г., А. Готовский, высоко ценимый новым командующим как кавалерийский начальник, был назначен начальником кавалерийского лагерного сбора Тамбовского района. После перевода М. Тухачевского в Военную Академию РККА, А. Готовский возвратился в Петроград на должность начальника 2-й Петроградской кавалерийской школы. В этом качестве он оставался до начала 1923 г.

В конце мая 1923 г. по не совсем ясным причинам А. Готовский был отстранен от должности и отправлен в распоряжение Штаба РККА, где находился до конца марта 1924 г. Последующая его военная карьера была малопримечательна.

В Николаевской Академии Генерального штаба одновременно с Н. Какуриным обучался и Н. Соллогуб. Они стали друзьями и сблизились с семейством генерала А. Зайончковского.

…Н.В. Соллогуб, из старинного дворянского рода польско-литовского происхождения (известен с XIV в.), после окончания Павловского военного училища в 1904 г. начал службу в лейб-гвардии 2-м Царскосельском стрелковом полку подпоручиком. После окончания в 1910 г. Николаевской Академии Генерального штаба (там он учился вместе с Б. Шапошниковым и Н. Какуриным) он был направлен в 1913 г. в Виленский военный округ на должность помощника старшего адъютанта штаба округа. Там он познакомился с будущим Главкомом С. Каменевым. Его совместная служба продолжалась и в штабе 1-й армии. С. Каменев почти всю войну прослужил в этом штабе, в управлении генерал-квартирмейстера. Н. Соллогуб пробыл в этом штабе в должности штаб -офицера для поручений и помощника старшего адъютанта указанного отделения до ноября 1915 г. Это обстоятельство сыграло свою роль в дальнейшей судьбе Н. Соллогуба, в его службе в РККА. Близкий друг и непосредственный его начальник генерал Б. Геруа оставил красноречивую, пространную и весьма любопытную характеристику Н. Соллогуба.

"Это был умный, знающий, тактичный, уравновешенный человек и превосходный организатор, - писал он. - Ловкими своими руками он быстро слепил из имевшегося материала основное отделение штаба, постепенно завоевавшее себе авторитет и всеобщий почет. Вместе с тем он объединил вокруг себя подчиненную ему молодежь Генерального штаба, сделав для них работу приятной и интересной. Благодаря Соллогубу спокойная и уверенная атмосфера водворилась сначала в круге его непосредственного влияния, а затем ею заразились и соседи. С этим выдающимся офицером мне суждено было работать, с маленьким перерывом, вплоть до фактического окончания войны, то есть до осени 1917 г." (см. Геруа).

В Красной Армии Н. Соллогуб оказался с июня 1918 г. (Послужной список Н. Соллогуба см. в "Списке лиц с высшим образованием...". С. 209) В августе 1919 г. он был назначен командующим 16-й армией Западного фронта и в этой должности принял активное участие в "польском походе" М. Тухачевского, командуя главной ударной силой фронтовых войск. С начала октября и по декабрь 1920 г. Н. Соллогуб был начальником штаба Западного фронта, оказавшись, таким образом, одним из самых ближайших сотрудников М. Тухачевского. Когда последний был назначен начальником Военной Академии РККА, он взял туда с собой Н. Соллогуба, ценя его выдающийся боевой опыт гражданской войны. Впрочем, как и М. Тухачевский, он не долго оставался на преподавательской работе. Летом 1922 г., когда возникла "тревога" и ожидания новой войны на Западном фронте, Н. Соллогуб вновь оказывается под начало М. Тухачевского командиром 5-го стрелкового корпуса.

Политическая репутация Н. Соллогуба была весьма смутная. Вряд ли даже ВЧК-ГПУ имело изначально исчерпывающую информацию о политических симпатиях и антипатиях Н. Соллогуба. В связи с этим вопросом представляет серьезный интерес один факт из его дооктябрьской жизни.

Из воспоминаний генерала Б. Геруа мы узнаем, что он и Соллогуб приняли предложение офицера из штаба Деникина включиться в работу по скрытой подготовке к задуманному перевороту в пользу военной диктатуры и найти людей, которые могли бы при этом помогать в штабе и в войсках, и верность которых была бы вне сомнения".

"Выступление генерала Корнилова" окончилось полной неудачей в самом начале. Следственной комиссии удалось выявить далеко не всех участников "корниловского мятежа" или причастных к нему. Вызванные 1 сентября 1917 г. в следственную комиссию, Б. Геруа и Н. Соллогуб дали показания, однако, благодаря, очевидно, непрофессиональному ведению следствия, в их действиях ничего "преступного" обнаружить не удалось. Оба "корниловца" возвратились на прежнее место службы в штаб 11-й армии. Никого из окружения Б. Геруа и Н. Соллогуба, кого последний привлек к "заговору", не был арестован (см. Б.В. Геруа). Таким образом, Н. Соллогуб являлся участником "корниловского заговора", т.е. был одним из тех офицеров, которые стояли у истоков "белого движения".

Характеризуя окружение М. Тухачевского и останавливая столь пристальное внимание на Н. Соллогубе, необходимо назвать еще несколько человек, несомненно, принадлежащую к близким сотрудникам и единомышленникам указанных лиц. Это Е.А. Шиловский, давний сотрудник Соллогуба, по его рекомендации назначенный начальником штаба 16-й армии. Затем Е. Шиловский был временным командующим 16-й армии. Вместе с Н. Соллогубом привлечен в Военную Академию РККА М. Тухачевским в сентябре 1921 г., когда последний был назначен ее начальником. Начиная с 1921 г. Е. Шиловский жил в одном доме с другими преподавателями академии. Его семья была дружна с семьей И. Троицкого, и надо полагать - Н. Какурина. Е. Шиловский разделял военно-теоретические воззрения М. Тухачевского, в частности, был последователем и разработчиком оперативной концепции-теории "последовательных операций" последнего. Во всяком случае, до конца 20-х гг. они придерживались единых позиций в оперативных взглядах.

Итак, в окружении М. Тухачевского, в лице Н. Соллогуба и Е. Шиловского, находились не только близкие соратники по "польскому походу", но и "заговорщики-корниловцы". И не столь важно, знал ли об их "корниловском" прошлом сам М. Тухачевский. Важно то, что эти люди однажды решились на военно-политическую "конспирацию".

М.А. Баторский - выпускник Пажеского корпуса, с 1909 г. - корнет л-г. Кирасирского Ее Величества полка. С 1916 г. он в основном служил в разных должностях в штабах войск гвардии. Там он впервые встретился с Н. Соллогубом, где, видимо, и возникли у них приятельские отношения, возобновившиеся позже во время службы в Красной Армии. Они служили вместе в штабе гвардейского корпуса и Особой армии в 1917 г. Однако близкое служебное сотрудничество между ними относится к 1919-1921 гг. Оказавшийся в Красной Армии с сентября 1918 г. М. Баторский с сентября 1919 г. занял должность начальника штаба 16-й армии, которой командовал Н. Соллогуб. Очевидно, их служебное сотрудничество и боевое единомыслие были настолько сильны и плодотворны, что, когда М. Тухачевский взял к себе в качестве начальника фронта Н. Соллогуба (в октябре 1920 г.), то последний забрал с собой помощником из штаба 16-й армии М. Баторского.

М. Баторский в целом разделял взгляды М. Тухачевского на "революционную войну". Все это косвенным образом свидетельствует о единстве взглядов и единстве сотрудничества ближайшего окружения М. Тухачевского во время его командования Западным фронтом.

К близкому окружению А. Зайончковского, Н. Какурина и М. Тухачевского следует отнести и Д.Д. Зуева. Этот дворянин Псковской губернии был своим человеком в доме А. Зайончковского еще с давних дореволюционных времен. Его отец, генерал-от-инфантерии Д.П. Зуев, умерший в 1917 г., был приятелем и единомышленником последнего. Карьера Д. Зуева была блестящей. В 26 лет от роду он был произведен в полковники гвардии и переведен в ставку Верховного Главнокомандующего - императора Николая II. Все свидетельствовало о незаурядных способностях Д. Зуева. Однако все рухнуло в феврале 1917 г. (см. РГВИА, 2583)

В состав РККА бывший гвардии полковник Д. Зуев был зачислен еще в январе 1918 г. Сотрудничество его с Тухачевским начинается в 1926 г., когда, возможно не без содействия А. Зайончковского и Н. Какурина, Д. Зуев переводится в Москву в 1-е Оперативное управление Штаба РККА под непосредственное руководство М. Тухачевского. Но этот перевод мог быть осуществлен и по инициативе самого М. Тухачевского, лично знавшего Д. Зуева, видимо, еще задолго до знакомства с Н. Какуриным и А. Зайончковским. В 1914 г. М. Тухачевский и Д. Зуев оба являлись младшими офицерами двух полков, входивших в одну, 1-ю гвардейскую пехотную (Петровскую) бригаду и принимали, как правило, участие в одних и тех же боях. Офицеры обоих полков находились в постоянном приятельском контакте друг с другом, особенно, - сверстники. Поэтому знакомство Д. Зуева и М. Тухачевского уже в августе 1914 г., вне всякого сомнения, должно было иметь место. Но сведений о близких приятельских отношениях между Д. Зуевым и М. Тухачевским в дореволюционные времена нет.

М. Тухачевский, как правило, ставивший интересы дела выше личных связей, вряд ли, даже по просьбе лучших друзей мог найти "синекуру" для "бездарного" приятеля в Оперативном управлении Штаба РККА. Д. Зуев был ему интересен прежде всего как образованный, дельный специалист. В условиях развивавшегося советско-германского военного сотрудничества, в котором М. Тухачевский играл не последнюю роль, ему были нужны близкие и опытные, образованные сотрудники, особенно владевшие немецким языком. Д. Зуев в этом отношении был весьма ценным работником Штаба РККА. Уже в 1927 г. он, по рекомендации М. Тухачевского, был командирован в Германию (см. РГВА. Ф. 33987).

Итак, лица, группировавшиеся вокруг генерала А. Зайончковского и Н. Какурина в 20-е годы, в контексте их влияния на М. Тухачевского, были в основном бывшими гвардейцами. Большинство из них в той или иной форме, в те или иные годы вели антибольшевистскую борьбу, принимали участие в "контрреволюционных выступлениях" (Н. Соллогуб и В. Готовский в "корниловском мятеже"), или конспирациях (сам А. Зайончковский, М. Баторский, Д. Зуев), или в составе антибольшевистских воинских формирований (Н. Какурин). Эта политическая атмосфера не могла не влиять на настроения М. Тухачевского в первой половине 20-х годов. Более того, посещая квартиру А. Зайончковского, М. Тухачевский тем самым обнаруживал комфортность своего политического самочувствия в этой политико-бытовой атмосфере. Ощущение собственной политико-нравственной безопасности позволяло ему быть в этом смысле несколько расслабленным, более откровенным в выражении собственного мнения.

Кроме офицеров, входивших в "группу Какурина-Зайончковского", в числе ближайших соратников, помощников и конфидентов (в силу долговременного должностного положения) М. Тухачевского были А.Н. Виноградов, П.И. Ермолин, И.Н. Захаров.

Подполковник Генерального штаба А.Н. Виноградов познакомился с М. Тухачевским скорее всего еще весной 1918 г. в штабе обороны Москвы. Вновь их судьбы соединились на Западном фронте в 1920 г. А. Виноградов был назначен в распоряжение штаба Западного фронта и с этого времени и до весны 1924 г. становится бессменным ближайшим сотрудником и доверенным лицом М. Тухачевского (см. Список лиц…). Сначала, в июне-ноябре 1920 г. он выполнял обязанности офицера для особых поручений при начальнике Оперативного управления штаба Западного фронта. А затем, состоял для особых поручений при М. Тухачевском. Часто, в период "польского похода" 1920 г. А. Виноградов исполнял обязанности начальника штаба фронта, в случае служебных отлучек последнего. А. Виноградов был рядом с М. Тухачевским во время подавления мятежа в Кронштадте, в Тамбовской губернии, в Военной Академии РККА, вновь, на Западном фронте.

Он неизменно сопровождал М. Тухачевского в служебных командировках в Москву и в Германию. Виноградов был настоящей "тенью" М. Тухачевского, в определенной мере его alter ego. В этом смысле, постоянно принимая активное участие в выработке решений командующего Западным фронтом, А. Виноградов, фактически, в эти годы выполнял функции реального помощника и заместителя М. Тухачевского по руководству фронтом. Это позволяет отнести А. Виноградова к числу "неформальных" членов советской военной элиты 1922-1924 гг.

Их служебное сотрудничество прекратилось лишь в 1924 г., когда М. Тухачевский был переведен в Москву в Штаб РККА, а А. Виноградов в ноябре 1924 г. назначен помощником начальника отдела Управления по устройству войск ГУРККА (см. РГВА. Ф. 104).

К числу близких и долговременных сотрудников М. Тухачевского принадлежал еще один офицер - Н.И. Захаров. Капитан (по другим сведениям - подполковник), по рекомендации М. Тухачевского, в 1920 г. он был переведен в Генштаб. Впрочем, еще с лета 1917 г. И. Захаров занимал штабные должности в старой русской армии. С июня 1918 г. он, почти одновременно с М. Тухачевским, оказался в руководстве 1-й Революционной армией, заняв должность начальника оперативного отдела штаба армии. Вскоре, с июля 1918 г. И. Захаров стал, по рекомендации М. Тухачевского, начальником штаба армии. Он прослужил в штабе 1-й армии до марта 1920 г. Назначенный командующим Кавказским фронтом М. Тухачевский 4 марта 1920 г. вновь "забрал" к себе И. Захарова в качестве 1-го помощника командующего фронтом. На эту же должность он последовал за М. Тухачевским в апреле 1920 г., когда последний был назначен командующим Западным фронтом. О высоком доверии М. Тухачевского к И. Захарову и высокой оценке командных и штабных качеств последнего свидетельствует и назначение его временно исполняющим дела командующего Западного фронта - с марта по июль 1921 г., когда М. Тухачевский проводил "кронштадтскую операцию" и командовал войсками Тамбовской губернии. Назначенный начальником Военной академии РККА М. Тухачевский сделал И. Захарова своим заместителем. В ноябре 1921 г. последний был назначен начальником Управления по комплектованию и службе войск Штаба РККА и оставался в этой должности до марта 1924 г. После реорганизации Штаба РККА с апреля 1924 г. и до конца жизни (он умер 19 октября 1930 г.) И. Захаров занимал должность заместителя начальника Учебно-строевого Управления ГУРККА.

Другой близкий сотрудник М. Тухачевского, его однополчанин П.И. Ермолин родился в семье отставного офицера и происходил из дворян Пензенской губернии, являясь, таким образом, "земляком" М. Тухачевского (семья Тухачевских вплоть до 1909 г. жила в Пензе, а дед будущего маршала был уездным предводителем дворянства в Пензенской губернии. Скорее всего, семьи Тухачевских и Ермолиных были знакомы по Пензе). После окончания Симбирского кадетского корпуса П. Ермолин поступил в Александровское военное училище и был выпущен из него в 1904 г. подпоручиком в л-г. Семеновский полк. Тот же путь проделал десять лет спустя и М. Тухачевский.

П. Ермолин пробыл в л-г. Семеновском полку до 1910 г. Он поступил в Академию Генерального штаба, которую закончил в 1912 г., и в декабре этого же года был произведен в штабс-капитаны. До октября 1914 г. он все еще числился по спискам своего полка, и он должен был быть знаком с М. Тухачевским не только по Пензе, но и по полку, и по фронту. С начала 1918 г. он оказался в составе Красной армии. Здесь М. Тухачевский и П. Ермолин, - два земляка, два "александрона", два "семеновца" - встретились вновь. С конца ноября 1918 г. П. Ермолин был начальником штаба 5-й армии, которой с апреля 1919 г. командовал М. Тухачевский.

В феврале 1920 г., по настоятельным требованиям только что назначенного командующим Кавказским фронтом М. Тухачевского, П. Ермолин поступает в его распоряжение. Высоко ценимый М. Тухачевским как штабной оперативный работник, Ермолин следует за "красным Бонапартом" по всем ступенькам служебной лестницы. Всюду М. Тухачевский тянет за собой П. Ермолина вплоть до начала 1922 г. С апреля по декабрь 1920 г. он - помощник начальника штаба Западного фронта. С декабря 1920 по август 1921 г. - он начальник штаба фронта. С переводом М. Тухачевского начальником Военной академии РККА, как выше уже отмечалось, П. Ермолин переводится туда же "в распоряжение начальника академии". Их пути разошлись лишь в конце января 1922 г., когда М. Тухачевский получил назначение вновь командующим Западным фронтом, а П. Ермолин остался на преподавательской работе в Военной академии РККА (см. Список лиц…).

Долгое время ближайшим сотрудником М. Тухачевского был офицер-гвардеец Чернавин В.В. Выпускник Павловского военного училища В. Чернавин в 1877 г. стал подпоручиком л-г. 4-го Императорской фамилии стрелкового батальона и почти всю свою последующую карьеру провел в составе и во главе гвардейских стрелков и в войсках императорской гвардии. В. Чернавин, будучи "коренным" гвардейским стрелком, пройдя путь от подпоручика до полковника, командира л-г. 4-го стрелкового Императорской фамилии полка, затем командира 2-й бригады 3-й гвардейской пехотной дивизии, стал начальником этой дивизии в чине генерал-лейтенанта и, наконец, в 1917-м - командиром 2-го гвардейского пехотного корпуса. Вместе с войсками корпуса он еще в ноябре 1917 г. перешел на сторону советской власти, которой служил очень добросовестно, получая за это все блага жизни в Совдепии.

В апреле 1919 г. он назначается инспектором пехоты Западного фронта - и оставался им во время "польского похода" М. Тухачевского, а с назначением последнего вторично командующим фронтом в начале 1922 г., В. Чернавин становится помощником М. Тухачевского. Он был переведен в распоряжение РВС СССР только после смещения М. Тухачевского с должности командующего.

"Больно и обидно было мне читать его приказы в качестве инспектора пехоты Западного фронта, в которых он громил подчиненных за саботаж, нежелание искренне служить советской власти и призывал всех бывших офицеров сплотиться вокруг нее и своим опытом и знаниями принести ей пользу, угрожая в противном случае репрессиями" (см. Данилова).

Весьма высоко ценил М. Тухачевский С.А. Пугачева. Знакомство М. Тухачевского с С. Пугачевым состоялось в феврале 1920 г., когда "победитель Колчака и завоеватель Сибири", по настоянию И. Сталина был назначен командующим Кавказским фронтом.

Их служебные отношения складывались хорошо и вскоре перешли в дружеские. Во всяком случае, когда в январе 1925 г. М. Фрунзе стал Председателем РВС СССР и Наркомом по военным и морским делам, а руководство Штабом РККА и Инспекторатом РККА объединил в руках С.С. Каменева, то по рекомендации М.Н. Тухачевского, С. Пугачев был приглашен на должность заместителя начальника Штаба РККА. Фактически же, с февраля и по ноябрь 1925 г. он выполнял функции начальника Штаба Красной Армии, т.к. Каменев был занят работой в Инспекторате РККА, и вся работа по руководству Штабом лежала на С. Пугачеве. До этого, С. Пугачев уже успел прослужить на очень высоких и ответственных должностях командующего Туркестанским фронтом и Отдельной Кавказской армии.

М. Тухачевский привлек С. Пугачева в центральный аппарат управления РККА так как, по его словам, там очень нужны опытные боевые командиры. М. Тухачевский и С. Пугачев часто встречались на протяжении всего 1925 г., а в ноябре, когда М. Тухачевский возглавил Штаб РККА, он попросил С. Пугачева остаться его заместителем.

Косвенным свидетельством тому, что М. Тухачевского связывали с С. Пугачевым и единодушие в служебной деятельности, и личные дружеские отношения, можно считать еще одно обстоятельство. Когда в мае 1928 г. М. Тухачевского сместили с должности начальника Штаба РККА, в августе того же года с должности заместителя начальника Штаба РККА сняли и С.Пугачева. Позднее, когда начались массовые аресты среди старых генштабистов, когда в 1930 г. были арестованы близкие друзья М. Тухачевского - Н. Какурин и И. Троицкий и встал вопрос об аресте самого М. Тухачевского как "заговорщика", был арестован и С. Пугачев.

…Окружение М. Тухачевского в 20-е годы не ограничивалось бывшими офицерами-гвардейцами и генштабистами. Оно было весьма разнородным, и это делало фигуру М. Тухачевского особой в составе советской военной элиты той поры, что в свою очередь способствовало формированию его репутации неформального лидера и "вождя" Красной Армии. При этом военно-политическая и социо-культурная "легенда" М. Тухачевского интерпретировалась по-разному той или иной частью его окружения. Особенно многозначный, в социо-культурном отношении, характер дружеских и приятельских связей обозначился в период с осени 1925 по весну 1928 гг., когда он находился в Москве и занимал должность начальника Штаба РККА.

"В 1925 г. М.Н. Тухачевского перевели в Москву, - вспоминала одна из его сестер. - Он получил квартиру на Никольской улице. Здесь же поселился брат Александр. Сюда перебрались все сестры и мать. В квартире на Никольской всегда было многолюдно. Боевые товарищи Михаила и его друзья-музыканты, известные полководцы и преподаватели академии - все чувствовали себя там как дома. Дружеские беседы и импровизированные концерты затягивались далеко за полночь".

Сказанное подтверждается и другими мемуаристами. По свидетельству Л.В. Гусевой, познакомившейся с М. Тухачевским еще в 1920 г. в штабе Кавказского фронта, ее мужа, командира Красной Армии, в 1924 г. перевели в Смоленск, "и мы оказались соседями с Тухачевскими по дому. Так я познакомилась, а затем на всю жизнь подружилась с женой Михаила Николаевича, умной, тактичной, располагавшей к себе молодой женщиной, Ниной Евгеньевной. Она ввела меня в свой тесный, хотя и очень обширный, семейный круг. Тут было интересно всегда. Но особую привлекательность приобрел дом Тухачевских с переводом Михаила Николаевича в Москву. Какие там встречались люди! Как часто звучала чудесная музыка, исполняемая первоклассными музыкантами!" (см. "Воспоминания о Тухачевском").

В своих показаниях на следствии в августе-октябре 1930 г. арестованный Н. Какурин, рассказывал об этом времени (с ноября 1925 г. и до своего ареста в августе 1930 г.): "В Москве временами собирались у Тухачевского, временами у Гая, временами у цыганки. В Ленинграде собирались у Тухачевского. Лидером всех этих собраний являлся Тухачевский, участники: я, Колесинский, Эстрейхер-Егоров, Гай, Никонов, Чусов, Ветлин, Кауфельдт". Арестованный вместе с Н. Какуриным, И. Троицкий подтверждал сказанное своим другом, уточняя: "…Вернувшись из Турции (это произошло как раз к концу 1925 г.), я восстановил связи с Тухачевским и Какуриным. У Тухачевского я сделался частым гостем. У него собирались почти каждый день" (см. "Военные архивы").

К.М. Павлова-Давыдова, знакомая с М. Тухачевским с 1918 г. во время своей работы в аппарате штаба 24-й Железной стрелковой дивизии Г.Гая, внесла своими воспоминаниями некоторые уточняющие детали указанных встреч. "…До конца войны я уже не виделась больше с Михаилом Николаевичем. Встречи наши возобновились только в Москве на новогодних вечерах у Г.Д. Гая. Однажды Михаил Николаевич, вспомнив, как я ревела на станции Охотничьей, стал дружески поддразнивать меня и предложил тост в честь "бабушки Железной дивизии". Мемуаристка вспоминала о своей дружбе с женой М. Тухачевского, Н.Е. Тухачевской. "С ней я тоже подружилась, - вспоминала К. Павлова-Давыдова, - и нередко бывала у них в гостях, в так называемом Чижовском подворье на Никольской улице" (см. Воспоминания о Тухачевском).

Таким образом, в гостях у М. Тухачевского в Москве в указанный период времени часто бывали самые разные люди: приятели-сослуживцы и соратники по гражданской войне, старые друзья семьи-музыканты Н. Жиляев и Л. Сабанеев, а также новые друзья-музыканты Д. Шостакович, Л. Оборин, Брюшков, Н. Отто, Н. Кулябко, Ф. Кон, Ярославский, Печерский. Круг общения весьма широкий, но интерес представляют прежде всего военные лица.

Кроме Н. Какурина и И. Троицкого, о которых было сказано выше, в близком окружении М. Тухачевского находились также Гай, Колесинский, Эстрейхер-Егоров, Кауфельдт, Никонов, Чусов, Ветлин.

Г.Д. Гай (Бжишкян), одаренный военачальник-самородок, за храбрость награжденный в период 1-й мировой войны "георгиевскими крестами" и произведенный в офицеры (последний чин - штабс-капитан), он стал ближайшим соратником, подчиненным и близким другом М. Тухачевского еще с начала их общей военной карьеры в Красной Армии - с лета 1918 г. на Восточном фронте. Их военные судьбы пересекались неоднократно. В 1918 г. на Восточном фронте против "чехословаков" Г. Гай командовал 24-й стрелковой Железной дивизией в составе 1-й Революционной армии М. Тухачевского. На Западном фронте в 1920 г. Г. Гай, вновь под началом М. Тухачевского, командовал 3-м кавалерийским корпусом. В 1923-1925 гг., там же, на Западном фронте и Западном военном округе Г. Гай был под началом М. Тухачевского. Он командовал 7-й кавалерийской дивизией, а затем 3-м конным корпусом. Это был прославленный и весьма известный в те годы "герой гражданской войны". Он поддерживал тесные связи со своими сослуживцами и соратниками (см. Айрапетяна).

Некоторые сотрудники штаба 24-й стрелковой дивизии Г. Гая также входили в близкое окружение М. Тухачевского в 1925-1930 гг.

Среди них - Колесинский А.К., поляк (видимо, из обрусевших), хотя в послужном списке он назвал себя великоруссом, уроженец Санкт-Петербурга, из мещан. Высшее юридическое образование получил в Санкт-Петербургском и Дерптском университетах. Свободно владел французским и немецким языками. Одним словом - это был высокообразованный и культурный человек. Как человек с высшим юридическим образованием, он первоначально, видимо, не имел намерений делать карьеру в Красной Армии. Беспартийный (каковым он оставался и в дальнейшем), в РККА он попал лишь в марте 1919 г. по мобилизации. Уже в апреле 1919 г. он был назначен на должность младшего помощника начальника штаба 27-й стрелковой дивизии в составе 5-й армии, оказавшись на Восточном фронте, таким образом, одновременно с М. Тухачевским. Он был участником победоносного "восточного похода" М. Тухачевского, "польского похода", взятия Кронштадта (см. РГВА, Послужной список А.К. Колесинского). Оказавшись к 1930 г. в Москве, Колесинский бывал в гостях у Тухачевского, ибо последний отдавал явное предпочтение образованным, интеллигентным людям, имевшим университетское или военно-академическое образование. Он тяготел к ним гораздо больше, чем к военным профессионалам "до мозга костей".

…Среди упомянутых Н. Какуриным завсегдатаев встреч у М. Тухачевского был Эстрейхер-Егоров Р.А., связанный с хозяином давними узами совместной службы и, судя по всему, хорошими приятельскими отношениями. Эстрейхер, австриец по фамилии, бывший лейтенант австро-венгерской армии, в 1916 г. попавший русский плен, вступивший в 1917 г. в РКП (б) и взявший себе псевдоним - "Егоров". В 1918 г. он был начальником Особого отряда, а с августа 1918 г. - начальником разведывательного отдела штаба 3-й армии. В июле 1919 г. он стал комиссаром Оперативного управления Полевого Штаба РВСР, а затем - комиссаром высших штабных курсов Западного фронта. В штабе Западного фронта он оставался до 1921 г., сначала комиссаром Высших объединенных курсов, а затем комиссаром Оперативного управления штаба Западного фронта.

Еще с 1919 г. хорошие служебные и дружеские отношения сложились у М. Тухачевского еще с 1919 г. с А.В. Павловым. Из белорусских крестьян, агроном, офицер военного времени (поручик в 1917 г.), А. Павлов был назначен М. Тухачевским командиром 27-й стрелковой дивизии весной 1919 г. Во главе этой дивизии он весьма отличился в составе 5-й армии, которой командовал М. Тухачевский. Командарм высоко ценил боевые и полководческие способности А. Павлова. "Выдающийся работник, - писал М. Тухачевский о А. Павлове. - Обладает блестящим оперативным мышлением. Характера твердого и смелого. В походной жизни вынослив, искренне революционно настроен и предан Советской власти. Много работает в военно-научном деле. Вполне достоин и вполне подготовлен к должности командарма и командокра". (Цит. по: Краснопольский Н.В. Орел молодой // Маршал Тухачевский. Воспоминания друзей и соратников. С. 153). После своего "восточного похода" он постоянно "тянет" к себе А. Павлова: на Кавказский фронт, где последний командовал 10-й армией; на Западный фронт, где А. Павлов командовал особой сводной группой. Наконец, в 1922-1924 гг., когда М. Тухачевский вновь командовал Западным фронтом, А. Павлов был в его непосредственном подчинении как командир 4-го стрелкового корпуса. Пути их близкого сотрудничества весной 1924 г. разошлись на некоторое время. М. Тухачевский уехал в Москву на должность помощника начальника Штаба РККА, а А. Павлов вскоре был назначен помощником командующего Западным военным округом. Впрочем, с февраля 1925 г. они вновь оказались близкими соратниками. В феврале 1926 г., однако, А. Павлов был переведен на ту же должность в Приволжский военный округ, что было явным понижением, а 1931 г. переведен со строевой службы на преподавательскую работу в Военную Академию РККА. Возможно, это было как-то связано с "чистками" комсостава 1930-1931 гг.

Весьма высоко ценил М. Тухачевский еще одного своего ближайшего сотрудника и подчиненного по Западному фронту. Он называл его "мой Корф". Это С.Я. Корф. Военная судьба этого человека для тех лет была неординарна. Ее отдельные этапы могли резко оборвать ход его военной карьеры, если бы, очевидно, не его незаурядные боевые качества.

Уроженец Екатеринослава, летчик-штабс-капитан (1917 г.) С. Корф в 1919 г. оказался в армии адмирала Колчака, где оставался до января 1920 г. Это обстоятельство не помешало ему, зачисленному в Красную Армию, возглавить на Западном фронте, сначала авиаотряд, а с августа 1920 г. стать начальником штаба ВВС Западного фронта. М. Тухачевский после своего "польского похода", высоко оценивая С. Корфа как летчика и организатора авиации, брал его с собой и в Петроград, для проведения "кронштадтской операции", и в Тамбовскую губернию. Вновь возглавив Западный фронт, М. Тухачевский затребовал к себе в качестве начальника ВВС фронта С. Корфа, занимавшего к этому времени должность начальника ВВС Московского военного округа. Их пути разошлись в конце 1923 г., когда С. Корфа отозвали в Москву, а спустя несколько лет перевели на преподавательскую работу, а затем - в гражданскую авиацию (см. РГВА. Ф. 104).

Узами близкой дружбы с Н. Какуриным были связаны и некоторые молодые его соратники и ученики, которых он привел в дом к М. Тухачевскому и которые вскоре также стали его близкими приятелями. Среди них - Ф. Кауфельдт, Ф. Никонов, И. Чусов, Г. Ветлин.

Наиболее колоритной личностью был Ф.П. Кауфельдт, латыш, уроженец Лифляндской губернии, из крестьян. В 1916 г. окончил школу прапорщиков в Гатчине. Его военная карьера началась в июне 1916 г. в составе 6-го Тукумского латышского стрелкового полка. В 1917 г. он уже был штабс-капитаном и членом РКП (б). Фактически начав службу в красной гвардии, а затем и в Красной Армии с декабря 1917 г., Ф. Кауфельдт в августе 1919 г. оказался слушателем высших штабных курсов Западного фронта, когда, очевидно, и близко познакомился с вышеупомянутым Р. Эстрейхером-Егоровым. В январе 1921 г. он был назначен командиром 10-й стрелковой дивизии и направлен в группу войск Тамбовской губернии, которая вела боевые действия с войсками Антонова. Здесь его назначили командовать Воронежским участком. В Тамбовской и Воронежской губернии Ф. Кауфельдт провел до октября 1921 г. В это время он, благодаря Н. Какурину, и познакомился с М. Тухачевским. Трудно сказать бывал ли Ф. Кауфельдт и как часто у М. Тухачевского в Москве до 1928 г., однако после перевода М. Тухачевского на должность командующего Ленинградского военного округа, Ф. Кауфельдт стал одним из его ближайших сотрудников с мая 1928 до января 1929 г. (см. РГВА, Послужной список Кауфельдта Ф.П. № 111428). Видимо, участие Ф. Кауфельдта в частых встречах на квартире у М. Тухачевского или у Г. Гая в Москве, о которых сообщал Н. Какурин, имели место с января 1929 по январь 1930 г., когда Ф. Кауфельдт учился в КУВНАС. Общежитие этих курсов располагалось на той же Никольской улице, в том же Чижевском подворье, где находилась и квартира М. Тухачевского.

Среди лиц, окружавших М. Тухачевского, были друзья и приятели совершенно особого склада ума, настроений и политических ориентаций. Это - революционеры, коммунисты - поляки. Один из них - Томаш Домбаль. Он был польским революционером, известным деятелем международного крестьянского движения. Во время 1-й мировой войны он служил в австро-венгерской армии офицером-легионером. В 1918 г. руководил крестьянским революционным движением в Средней Галиции и стоял во главе "Тарнобрекской республики". С 1921 г. стал членом коммунистической партии Польши, депутатом сейма. В том же году был приговорен к тюремному заключению за выступления в защиту СССР. В 1923 г. по обмену заключенными Т. Домбаль приехал в СССР. Он вошел в руководство МОПР, затем, с 1930 г. стал заместителем Генерального секретаря Крестинтерна и секретарем Аграрной комиссии ИККИ. Редактировал газету на польском языке "Советская трибуна". В конце 1936 г. Т. Домбаль был арестован как польский шпион и умер в заключении. Спустя свыше двадцати лет его реабилитировали.

В следственных показаниях Тухачевского, арестованного в 1937 г. и обвиненного, в частности, и в шпионских связях с Т. Домбалем, содержится достаточно любопытные признания о его отношениях с Т. Домбалем.

"Около 1925 г. я познакомился с Домбалем, командуя в то время Белорусским военным округом. Встречи и знакомства были короткие, если не ошибаюсь, в поезде, по пути из Минска в Смоленск. В дальнейшем, когда я был начальником штаба РККА, Домбаль возобновил свое знакомство. Во все эти встречи Домбаль постоянно возвращался к вопросам о войне между Польшей и СССР, говорил о том, что его, Домбаля, авторитет в рабочем классе Польши велик, что помимо того довольно значительные слои польского офицерства не сочувствуют Пилсудскому и что в этих слоях он также имеет большие связи, что он уверен в том, что в будущей войне наступающая Красная Армия встретит полную польскую пролетарскую революцию. Домбаль говорил, что он офицер-пулеметчик и всегда проявлял исключительный интерес к военному делу и к подготовке войны" (см. "Показания Тухачевского…").

Учитывая, что это были следственные показания, данные в весьма специфической обстановке и при тенденциозном отношении к нему следователей НКВД, тем не менее, следует отметить, что информация, сообщенная М. Тухачевским о его отношениях с Т. Домбалем, в сущности, никакого криминала не содержит. Правда, вызывает некоторое недоумение то обстоятельство, что М. Тухачевский утверждает начало своего знакомства с Т. Домбалем 1925 г., не ранее февраля месяца. Именно тогда он и приступил к своим обязанностям командующего Западным округом. Но достоверно известно, что М. Тухачевский и Т. Домбаль были знакомы гораздо раньше. "Настоящую статью посвящаю как доказательство нашей сердечной дружбы дорогому товарищу Михаилу Николаевичу Тухачевскому", - писал Т. Домбаль, публикуя свою статью "Военная политика Польши" в № 21 за 1923 г. журнале "Революция и война". Этот военно-научный журнал издавался под редакцией М. Тухачевского, С. Меженинова, Ф. Огородникова, М. Лузгина командованием и РВС Западного фронта. В указанном номере журнала печатались статьи и другие материалы, поступившие в редакцию журнала к маю месяцу 1923 г. Следовательно, уже к маю 1923 г. М. Тухачевский и Т. Домбаль были, по выражению последнего, "сердечными друзьями", а М. Тухачевский для польского офицера и революционера был "дорогим товарищем".

Близкое сотрудничество, единодушие и солидарность в решимости вести наступательную "революционную войну", попытаться осуществить "революцию извне" связывало также М. Тухачевского с еще одним польским революционером С.Р. Будкевичем.

Уроженец Лодзи, выпускник гимназии, во время эмиграции в Бельгии он окончил Брюссельский университет. С. Будкевич был с 1905 г. членом Польской партии социалистов, ее левого крыла, от которого и был избран в Петросовет в 1917 г. В 1919 г. его избрали членом Центрального исполнительного комитета Польской компартии. Впрочем, в том же году, в ноябре 1919 г., он оказался в составе РККА (см. Колпакиди).

Назначенный военным комиссаром управления штаба 16-й армии, до марта 1920 г. он был ближайшим сотрудником Н. Соллогуба, М. Баторского, Е. Шиловского, Н. Варфоломеева. С марта 1920 г. по январь 1921 г. он, будучи в штабе Западного фронта, служил военным комиссаром административного управления и членом РВС Западного фронта, в июле-августе временно исполняя должность военного комиссара штаба фронта. Здесь он находился в постоянном и тесном сотрудничестве с М. Тухачевским. После выполнения ответственной работы в составе Штаба РККА с января 1921 г. по март 1922 г., С. Будкевич вновь возвращается на Западный фронт, когда его командующим вновь был назначен М. Тухачевский. С марта 1922 по март 1923 г. С. Будкевич являлся начальником и военкомом Разведывательного управления (отдела) штаба Западного фронта под псевдонимом "М.П. Бобровский" (см. "Директивы…", РГВА. Ф. 104). Он был смещен с занимаемой должности в марте 1923 г. в связи с "делом Варфоломеева" и отправлен в резерв Разведуправления Штаба РККА. Его сотрудничество с М. Тухачевским возобновилось в 1924 г., когда последний был назначен, сначала помощником, а с июля - заместителем и исполняющим обязанности начальника Штаба РККА. В это время С. Будкевич являлся начальником 3-го, информационно-статистического отдела Разведуправления Штаба РККА, а с ноября 1924 г. - помощником начальника Разведуправления Штаба. После пребывания военным атташе во Франции, в сентябре 1926 г. С. Будкевич вновь возвращается в состав ответственных сотрудников Разведуправления Штаба РККА. Он был назначен начальником только что учрежденного 4-го отдела (внешних сношений). В это время Штаба РККА вновь возглавлял М. Тухачевский. С.Будкевич был смещен со своей должности и отправлен в распоряжение Председателя РВС СССР в августе 1928 г. вслед за отставкой М. Тухачевского. Это была очевидная "опала" и одно из проявлений "чистки" Штаба РККА от ближайших сотрудников и единомышленников М. Тухачевского. После этого С. Будкевич занял скромное место ученого секретаря Военной энициклопедии. Он был арестован 6 июня 1937 г. (см. Колпакиди, Сувенирова).

На социо-культурную характеристику военной элиты, ее лидеров и внутрикорпоративных группировок проливают свет ее отношения с представителями советской политической элиты.

Оценки, которые давали М. Тухачевскому вожди Советской России в 1920-1921 гг. свидетельствуют о равновысоком военном авторитете М. Тухачевского в восприятии В. Ленина, Л. Троцкого, Г. Зиновьева, И. Сталина.

Документально подтверждается встреча М. Тухачевского с В. Лениным 19 декабря 1919 г. в Москве. В беседе речь шла о нехватке комсостава на Южном фронте, о переброске 5-й армии на Южный фронт, в частности ее комсостава. В. Ленин предложил М. Тухачевскому подготовить доклад на имя Э. Склянского об опыте подготовки "краскомов" в 5-й армии (см. Владимир Ильич Ленин. Биографическая хроника. Ноябрь 1919 - июнь 1920 гг. М., 1977. Т. 8. С. 130). Именно с этого времени информация об отношениях между М. Тухачевским и В. Лениным имеет уже достоверный характер. В 1920 г. авторитет М. Тухачевского как военного специалиста расценивается В. Лениным на уровне Главкома С. Каменева. М. Тухачевскому пришлось встречаться с В. Лениным в апреле 1921 г. после подавления Кронштадтского восстания. Соображения, высказанные М. Тухачевским, при обсуждении вопроса о Тамбовском восстании, были заложены в основу его последующей ликвидации. Как выше отмечалось, фактически, по инициативе В. Ленина он был назначен командующим войсками Тамбовской губернии в мае 1921 г. М. Тухачевский направлял В. Ленину и свои соображения против милиционной системы и за сохранение регулярной армии. В 1921 г. В. Ленин считал М. Тухачевского одним из самых лучших "генералов" Советской России, а для "Запада" - символом "революционной наступательной войны".

Отношения М. Тухачевского с Л. Троцким были неровными. Во всяком случае, М. Тухачевский не являлся "креатурой" "вождя Красной Армии". "Тухачевский никогда не был троцкистом", - вспоминал годы спустя Л. Троцкий. Он признавался, что с М. Тухачевским у него "произошло несколько столкновений, впрочем, дружественных по форме" (см. Троцкого). В. Дайнес свидетельствует, что с должности командующего 1-й армией в ноябре 1918 г. М. Тухачевский был смещен Л. Троцким из-за конфликта, возникшего между командармом и военкомом армии. Л. Троцкий и Главком И. Вацетис намеревались вновь сместить М. Тухачевского с должности командарма-5 в мае 1919 г. из-за конфликта между ним и командующим Восточным фронтом А. Самойло. В 1920-1922 гг. Л. Троцкий публично критиковал идеи "революции извне", выдвинутые М. Тухачевским. Поведение М. Тухачевского порой откровенно провоцировало его конфликты с Председателем РВСР. "Однажды, во время гражданской войны, - вспоминала Л. Норд, - на фронт к Тухачевскому приехал Троцкий. Тухачевский наносил в это время на карту план сражения. Троцкий сделал несколько замечаний. Командарм встал, положил перед ним карандаш, которым отмечал на карте и вышел. - Куда же вы? - крикнул в окно Троцкий. - В ваш вагон, - спокойно ответил Тухачевский. - Вы, Лев Давыдович, видимо, решили поменяться со мной постами. Таких стычек у Михаила Николаевича было очень много. Особенно с комиссарами. Институт комиссаров Тухачевский всегда считал ненормальным наростом на шее армии, мешающим ей шевелить головой" (см. Воспоминания Л. Норд). Возможно данный случай относится к разряду слухов, но слухов весьма показательных и отражающих в общем отношения между "красным Бонапартом" и "вождем Красной Армии".

Признавая за М. Тухачевским "выдающиеся стратегические таланты", видя в нем "даровитейшего из молодых наших военных работников", Л. Троцкий в завуалированной форме считал М. Тухачевского "авантюристом" и "бонапартистом". Информация о неприязненных отношениях между М. Тухачевским и Л. Троцким и подозрениях последнего была распространена и в русском зарубежье. Говорили, что "Тухачевского Троцкий назначил начальником академии (в 1921 г.) потому, что боялся его популярности на фронте" (см. ГАРФ. Ф. 5853).

Представление об отношениях между М. Тухачевским и И. Сталиным сложились под определяющим и сильным воздействием впечатлений от трагедии 1937 г. Эти отношения в 20-е, да и в 30-е, годы не были столь однозначны и просты. Они сложились и развивались не только под влиянием драмы 1920 г. Не следует забывать, что именно И. Сталин в феврале 1920 г. настоял на назначении М. Тухачевского командующим Кавказским фронтом, назвав последнего "победителем Колчака и завоевателем Сибири". Несмотря на остроту военно-политической ситуации в августе 1920 г. и катастрофическое поражение М. Тухачевского под Варшавой (одним из виновников которого считался И. Сталин), несмотря на то, что И. Сталин стремился переложить вину за это поражение на командование Западным фронтом и отдать его под суд, он же вплоть до 1937 г. признавал М. Тухачевского одним из наиболее авторитетных "генералов". В этом отношении весьма красноречиво замечание И. Сталина в письме к К. Ворошилову в марте 1930 г.: "Ты же знаешь, что я очень уважаю т. Тухачевского, как необычайно способного товарища". Примечательна еще одна ремарка И. Сталина, мимоходом брошенная им на заседании Высшего военного совета при Наркоме обороны СССР 2 июня 1937 г., где принималось решение и предании суду М. Тухачевского и его "подельников". Останавливаясь на личности М. Тухачевского, "вождь" отметил, что "Тухачевский… играл роль благородного человека, на мелкие пакости неспособного, воспитанного человека". Учитывая, что пояснение "играл роль" естественно возникало из контекста "1937 года", можно с уверенностью полагать, что до этого И. Сталин считал М. Тухачевского "благородным человеком" (см. Переписку советского руководства).

Но вспомним, что еще в период гражданской войны Сталин называл Тухачевского "демоном гражданской войны". Учитывая, что И. Сталин имел, пусть неполное, но единственно у него имевшееся профессиональное образование - семинарское - слово "демон" в его сознании являлось почти синонимом "героя", "выдающейся", "экстраординарной" личности, а в своем первоначальном религиозно-церковном смысле, как словесный знак "злого духа", "беса", носителя зла. Думается, что это, одно из ранних впечатлений, которое произвела на И. Сталина личность М. Тухачевского, оставалось для него фундаментальным в его отношении к "красному Бонапарту".

Есть еще один штрих "образа Тухачевского" в восприятии И. Сталина. Известно, что В. Молотов воспринимал политическую панораму "глазами Сталина". Поэтому его оценки тех или иных политических деятелей, в частности М. Тухачевского, могут рассматриваться как "сталинские". На закате своего жизненного пути, давая оценки тем или иным политическим и военным деятелям, своим современникам, В. Молотов давал Тухачевскому в сущности одну и ту же оценку: "ненадежный". "Тухачевский - человек, который неизвестно куда поведет. Мне кажется, он повел бы вправо... Куда бы повернул Тухачевский, никому не известно... То, что он был не совсем надежным, - это безусловно". Полагая, что в основе высказываний и оценок В. Молотова лежат мнения И. Сталина, можно, таким образом, к вышеприведенным "сталинским" оценкам М. Тухачевского, добавить и эти. Примечательно, что В. Молотов никак не связывает М. Тухачевского с Л. Троцким, но упорно утверждает, что у того были "правые" политические симпатии. Кажется, именно в этом и в "ненадежности" можно уловить весьма настороженное отношение И. Сталина к М. Тухачевскому как военно-политическому деятелю. В таком контексте квалификация М. Тухачевского как "изменника", озвученная официально в 1937 г., вполне понятна и в наибольшей мере соответствует мнению о его "ненадежности". Поэтому обвинение М. Тухачевского в "измене", звучавшее в 1937-1938 гг., можно сказать, "обнаруживало" частный случай его "изменнической" природы. Таковое о нем мнение вполне смыкалось и с религиозно-метафизическим толкованием слова "демон", "злой дух", "дьявол", "бес" - так сказать, воплощение "обмана", "лжи", "измены" как таковой. Поэтому, думается, И. Сталину нельзя отказать в устойчивости сложившегося у него мнения о М. Тухачевском как человеке чрезвычайно способном, с благородными аристократическими манерами и воспитанием, однако чрезвычайно опасном в силу своей "злой", "демонической", "изменнической" природы. В этом смысле, если рассматривать обвинения М. Тухачевского в "измене" в 1937 г., я бы сказал, в метафизическом контексте, И. Сталин был глубоко убежден в своей правоте, отправляя маршала "на эшафот", даже если обвинения в конкретной "измене" и не были подкреплены уликами. Даже если М. Тухачевский не совершил " измены", он мог ее совершить.

Таким образом, несмотря на то, что все три "вождя" высоко ценили военный авторитет М. Тухачевского, ни с одним из них последний не находился в близких и доверительных отношениях. Все трое относились к нему с большей или меньшей долей недоверия, настороженности, а кто-то из них - и враждебностью. Отношение В. Ленина отличалось, преимущественно, свойственным ему, политическим прагматизмом. Л. Троцкий воспринимал М. Тухачевского, ценя его, с некоторой ревностью. И. Сталин, не сумев превратить в свою "креатуру", - восхищенно-неприязненно, с настороженной подозрительностью.

Сравнительно близкие личные отношения, но не на уровне приятельских или дружеских, скорее как близкое знакомство, деловые контакты были у М. Тухачевского с Г.Орджоникидзе, В. Куйбышевым, А. Енукидзе, С. Гусевым. Л. Норд приводит множество фактов достаточно близких приятельских отношений между М. Тухачевским и В. Куйбышевым (см. Воспоминания Л. Норд). Она представляет последнего в качестве своеобразного "заступника" М. Тухачевского перед И. Сталиным. Во всяком случае, известно, что письмо с критикой Л. Троцкого в конце 1923 г. М. Тухачевский писал В. Куйбышеву, тогда одному из секретарей ЦК РКП (б). В. Куйбышев был и автором статьи в "Правде", посвященной М. Тухачевскому в связи с присвоением последнему в ноябре 1935 г. персонального звания "Маршал Советского Союза". В свою очередь, М. Тухачевский поделился своими воспоминаниями лишь о В. Куйбышеве и Г. Орджоникидзе. Последний был вторым из высокопоставленных "партийцев", с которым М. Тухачевский со времен гражданской войны находился в относительно близком знакомстве. В частности, именно кандидатуру Г. Орджоникидзе предлагал М. Тухачевский на должность Председателя РВС СССР в ноябре 1925 г. после смерти М. Фрунзе (см. Воспоминания о Тухачевском). Достаточно доверительные отношения сохранялись у М. Тухачевского с А. Енукидзе.

Особого внимания заслуживают отношения М. Тухачевского и М. Фрунзе, занимавшим промежуточное место между элитой "политической" и элитой "военной".

М. Тухачевский достаточно рано и весьма высоко оценил М. Фрунзе. В своем докладе, направленном в июле 1919 г. в РВСР он, в частности, писал: "Среди старых специалистов трудно найти хороших командующих. Уже пришло время заменять их коммунистами. Например, командюжгруппы Востфронта тов. Фрунзе необычайно талантливый человек и под его командой положение на фронте быстро бы изменилось" (см. РГВА. Ф. 33987. Оп. 3. Д. 4. Л. 207). Далеко не всегда мнения этих военачальников совпадали, а отношения были лишены каких-либо трений, как это можно себе представить на основании обыденного мнения, сформированного популярной, апологетической литературой.

М. Фрунзе считал, что для действий Красной Армии и ее командования во время гражданской войны характерны были "решительность, смелость и широта оперативного замысла". На совещании военных делегатов XI съезда РКП (б) в апреле 1922 г. он говорил: "Это наше свойство я ставлю в связь с классовой природой ставших во главе Красной Армии пролетарских элементов". Ему тогда оппонировали по этому положению и Л. Троцкий, и М. Тухачевский. И М. Фрунзе вынужден был оговаривать и объяснять такой вывод. Впрочем, он от него полностью не отказался (см. Фрунзе). Трения между М. Фрунзе и М. Тухачевским возникали и ранее, в том числе по вопросам личного свойства. Юлия Соколова, знакомая с М. Тухачевским еще в его юнкерские времена, позднее, в 1919 г. оказалась в политотделе 4-й армии, подчиненной М. Фрунзе. Как она сама вспоминала, "после гибели мужа Юлию стал опекать сам командующий, и настолько настойчиво, что ей пришлось подать рапорт о переводе в другую армию. И однажды, во время одной неприятной сцены между командующим и его подчиненной внезапно появился друг детства Юлии - командующий соседней армией Михаил Тухачевский - и… после крутого мужского разговора между двумя командармами Тухачевский увез Юлию с собой в свою армию" (см. Пятницкого).

Таким образом, вряд ли М. Тухачевского и М. Фрунзе связывали отношения близкой дружбы. Скорее всего, они были обусловлены взаимным уважением к способностям и боевому опыту и имели характер продуктивного сотрудничества. Можно считать, что М. Тухачевский не являлся в жестком смысле "креатурой" кого-либо из "партийно-политических вождей". Отношения его с представителями "политической элиты" в первой половине 20-х годов носили преимущественно служебный характер, а личная близость не выходила за рамки близкого знакомства.

Больше половины вышеперечисленных лиц, как видно из ранее сказанного, группировавшихся вокруг М. Тухачевского, были "генштабистами" по дореволюционному образованию и почти все - дворянами по происхождению. Большинство начинали свою службу, подобно М. Тухачевскому в императорской гвардии. Сохранившийся с дореволюционных времен пиетет перед "генштабистами", официальное признание за ними и в Красной Армии статуса высшего слоя командного состава армии, "мозга армии", интеллектуальной ее элиты, не могло не рождать невольного стремления к признанию своих воинских заслуг и авторитета со стороны "генштабистов" и у М. Тухачевского. Его активная военно-научная деятельность в первой половине 20-х годов, по крайней мере, отчасти была спровоцирована и этим стремлением. "Причисленный к Генштабу" в 1920 г. без академического образования М. Тухачевский, к чьим военно-стратегическим концепциям многие "генштабисты" относились весьма скептично, хотел не формального, но реального принятия в этот "орден посвященных в тайны военного знания". Поэтому отношение к нему со стороны "генштабистов" Н. Какурина, А. Зайончковского, А.Виноградова и др. для него было в высшей степени важно. Это и был способ идентификации, т.е. "желанием походить на человека, оказывающего социальное влияние". В 20-е годы Тухачевский идентифицировал себя с "их образом и подобием", с их политическими настроениями. В политическом аспекте это означало идентифицировать себя потенциальным "русским Бонапартом". Тем более, что идея наступательной "революционной войны" пользовалась широкой поддержкой "революционных генералов" и "красных командиров", в том числе в близком окружении М. Тухачевского.

…Отзывы, сохранившиеся о М. Тухачевском, весьма противоречивы, подчас диаметрально противоположны. В его официальной служебной характеристике, относящейся к 1922 г., когда он занимал должность начальника Военной академии РККА, говорится: "…В высокой степени инициативен, - писалось в ней, - способен к широкому творчеству и размаху. Упорен в достижении цели. Текущую работу связывает с интенсивным самообразованием и углублением научной эрудиции. Искренне связан с революцией, отсутствие всяких внешних показных особенностей (не любит угодливого чинопочитания и т.д.). В отношении красноармейцев и комсостава, прям, откровенен и доверчив, чем сильно подкупает в свою пользу. В партийно-этическом отношении безупречен. Способен вести крупную организационную работу на видных постах республики по военной линии" (цитируется по: Хорев А. Маршал Тухачевский. - Красная звезда, 4 июня 1988, с. 3). С ней отчасти смыкается мнение В. Примакова, отмечавшего в М. Тухачевском "остроумие, чувство собственного достоинства и неумение притворяться" (см. Серебрякову).

На своего же однополчанина М. Тухачевский в 1919 г. произвел "впечатление человека бесконечно самовлюбленного, не считающегося ни с чем, чтобы только дойти до своей цели, достигнуть славы и власти, не считаясь с тем, через чьи трупы она его приведет, не заботясь ни о ком, кроме себя" (см. ГАРФ. Ф. 5853). Находившийся по роду службы рядом с М. Тухачевским, в бытность последнего командующим Западным фронтом в 1920 г., и постоянно с ним встречавшийся военспец, встретив своего старого сослуживца, "очень "хвалил" Тухачевского - умный, энергичный, твердый, но подлый до последней степени - ничего святого, кроме своей непосредственной выгоды; какими средствами достигается - безразлично" (см. Савинков). По отзывам людей, находившихся с ним вместе с плену, "карьеризм и оппортунизм Тухачевского - чудовищны". М. Тухачевский, произносивший верноподданническую речь в адрес Императора и Императрицы, вскоре, едва стало известно о Февральской революции, "был первым сорвавшим с себя погоны и нацепившим красный бант" (Возрождение, Париж, 1936. 13 февраля. № 3907. С. 5). "Тухачевский, гвардии подпоручик старой армии, чрезвычайно умен и честолюбив, - информировал руководство Рейхсвера побывавший в Москве и встречавшийся с М. Тухачевским в марте 1928 г. полковник Х.фон Миттельбергер. - Это один из выдающихся талантов Красной Армии, однако, известно, что он является коммунистом исключительно по соображениям карьеры. Он может переходить с одной стороны на другую, если это будет отвечать его интересам. Здесь отдают себе отчет в том, что у него хватит мужества, способности и решимости рискнуть и разорвать с коммунизмом, если в перспективе последующих событий ему это покажется целесообразным" (см. Ахтамзяна). Надо сказать, что в советских партийно-политических и военных кругах вышецитированная характеристика М. Тухачевского не вызывала удивления. Будучи в 30-е гг. сотрудником Абвера, генерал К. фон Шпальке в разговоре с комкором С. Урицким (в 1936 г.) "намекнул на то, что…изменение мнения у Тухачевского не является неожиданностью". "Я всегда считал его переменчивым, - вспоминал много лет спустя этот офицер, - к сожалению, даже слишком лабильным". Из весьма дипломатичного ответа (комкора С. Урицкого) я "между строк" мог услышать, что моя краткая и осторожная оценка Тухачевского верна…". Общее мнение о М. Тухачевском в руководстве Рейхсвера было выражено одним полковником весьма кратко, но выразительно: "Высоко интеллигентен, но не без изъянов в характере" (см. Шпальке).

…В пензенские гимназические годы "научных интересов у Михаила Тухачевского не было; он ходил одиночкой, "диким мальчиком", не вызывавшим ни симпатий, ни дружеского расположения. В нем отсутствовала всякая грубость, но - полная оторванность от товарищей, аристократичность, замкнутость в себе и ко всем - подчеркнутая надменность".

Он "был стройным юношей, весьма самонадеянным, чувствовавшим себя рожденным для великих дел", - вспоминал о нем - юнкере Александровского военного училища близкий друг семьи Тухачевских известный музыкант Л. Сабанеев. "Он казался всегда несколько самоуверенным, надменным... предельная собранность и организованность, - отмечала Г. Серебрякова, - он не убегал от встречного взгляда и отвечал собеседнику резко, прямо, как бы скрещивая с ним шпаги на бой или мир". По отзыву В. Примакова, М. Тухачевскому свойственна была "прямота, граничащая с дерзостью" (см. Серебрякову, Р. Гуля, Опишню).

Сослуживец и близкий приятель М. Тухачевского в ту пору (1914 - начало 1915 г.) прапорщик А. Типольт отмечал наиболее заметные свойства характера молодого подпоручика. "Бросалась в глаза его сосредоточенность, подтянутость. В нем постоянно чувствовалось внутреннее напряжение, обостренный интерес к окружающему". Вспоминая о встрече, уже осенью 1917 г., когда М. Тухачевский, бежав из плена, вернулся в полк, А. Типольт рассказывая о бурных обсуждениях политической ситуации, отметил, что "Михаил сосредоточенно прислушивался к нашей полемике, но сам высказаться не спешил. Чувствовалось, что в нем происходит напряженная внутренняя работа" (см. Воспоминания о Тухачевском).

В "Воспоминаниях маршала Жукова (По записям К. Симонова / Огонек. 1986. № 48. С. 7) мы читаем: "У него был глубокий, спокойный и аналитический ум", однако "ему была свойственна некоторая барственность, небрежение к черновой, повседневной работе. В этом сказывалось его происхождение и воспитание... При всем своем спокойствии Тухачевский умел проявить твердость и дать отпор, когда считал необходимым…Он умел давать резкий отпор именно в таком спокойном тоне, что, конечно, не нравилось".

Ходило много слухов об аристократических привычках, преднамеренно Тухачевским демонстрировавшихся. Рассказывали, будто во время командования Ленинградским военным округом (1928-1931 гг.) он жил под Ленинградом в бывшем дворце царицы. "Тухачевский каждую субботу принимал подчиненных в своем кабинете, сидя на царском троне, - убеждал очевидец. - Перед ним на столе лежали разложенные пачками деньги, которыми он одаривал за хорошую службу - по-барски и даже - по-царски". Возможно, это "апокриф", однако он, несомненно, отражает сложившееся в общественном мнении устойчивое впечатление, рожденное личностью М. Тухачевского (см. ? "Записи бесед с В. Молотовым).

Один из близко наблюдавших М. Тухачевского его сослуживцев в 1919 г. вспоминал, что "одно время Тухачевский носил ярко-красную гимнастерку, но при этом всегда был в воротничке, в белоснежных манжетах и руки имел выхоленные с отточенными ногтями". Даже перед Военным трибуналом, судившем его в 1937-м, "Тухачевский старался хранить свой аристократизм и свое превосходство над другими…". Указанные свойства личности обеспечили М. Тухачевскому еще в училищную пору репутацию "новоявленного князя Андрея Болконского" (см. Савинкова, Никулина. Военные архивы).

Итак, учитывая меру субъективизма, благожелательности или неприязни мемуаристов, можно констатировать их единодушное свидетельство о доминирующем свойстве личности и поведения М. Тухачевского - аристократизме. Оно сформировалось и сохраняло устойчивость, благодаря ряду небезинтересных причин и обстоятельств.

Длительность и устойчивость образовательных и воспитательных норм, правил, характерная для европейской культуры вплоть до второй четверти 20 века, обусловили значимость и доминирующую роль "книги" в формировании личности. "Книга" предопределяла осознанный выбор поведенческой нормы для "образованного" европейца. "Книжность" была важнейшим условием формирования мировоззренческого "архетипа" М. Тухачевского. На это обратили свое внимание его французские приятели по плену. "В его поведении многое было навеяно литературой", - вспоминал П. Фервак. Их поражала начитанность М. Тухачевского, но начитанность весьма бессистемная, богемного характера. С определенной долей иронии в связи с этим французы переиначили его фамилию, в шутку прозвав "Тушатушским" - умеющим порассуждать "обо всем".

По воспоминаниям П. Фервака, "история была одним из больших увлечений М. Тухачевского. Ему не наскучивали знаменитые личности, которые, благодаря их энергии, либо отсутствию посредственных качеств, либо игнорированию ими предрассудков, либо, наконец, благодаря их гениальности, подавляли людей. Он восхвалял Бонапарта за то, что тот использовал в своих целях якобинцев и сумел найти защиту у Робеспьера. Он рукоплескал Екатерине II за умение удовлетворить все ее аппетиты. Желание быть великой у этой женщины, говорил он, было обусловлено ее любовными страстями: одно было функцией другого. По тем же причинам он одобрял жестокость Петра Великого". Известно также, что он увлекался "Войной и миром" Л. Толстого, с которым был знаком его отец, особенно фигурой князя Андрея Болконского. Будучи "солдатом", М. Тухачевский имел репутацию "образованного" человека, гуманитария, "книжника".

П. Фервак, обративший внимание на внешнее сходство М. Тухачевского с Наполеоном, считал, что у его русского приятеля " не было практицизма Бонапарта. …Это был фантазер, который шел туда, куда его влекло собственное воображение" (см. Фервака). Фантазерство Тухачевского отмечали и генералы-генштабисты в период гражданской войны.

Учитывая вышесказанное, следует особо отметить именно "книжный", несистематический характер его образованности и эрудиции, хотя и весьма обширной и разнообразной. Такого рода образованность правильнее было бы называть "начитанностью". В сущности М. Тухачевский не получил даже того, что формировало исключительно военный характер. Несомненная тяга к "книге", к науке, к теоретизированию, к умозрительным схемам просматривается в его деятельности на всем протяжении его жизни. Они наложили отпечаток и на поведение М. Тухачевского-полководца.

Троцкий, близко наблюдавший "революционных генералов" в период гражданской войны, отмечал "выдающиеся стратегические таланты" Тухачевского, отмечал некоторый налет авантюризма в его стратегии. Не забудем, однако, что Тухачевский был в те годы очень молод и совершил слишком быстрый скачек из рядов гвардейского офицерства в лагерь большевизма…". "…С того времени, - продолжал Л. Троцкий, - он, видимо, прилежно учился, если не марксизму (этому в СССР ныне не учится никто), то военному делу. Он научился понимать новую технику и, не без успеха, играл роль "механизатора" армии. Удалось ли ему приобрести необходимое равновесие внутренних сил, без чего нет вообще великого полководца, могла бы, пожалуй, обнаружить только новая война, в которой Тухачевскому заранее отводилась роль генералиссимуса…". (см. Троцкого).

Критикуя в 1921 г. "красного Бонапарта", Председатель РВСР мимоходом, но ясно и емко отметил, что "тов. Тухачевский один из даровитейших наших молодых военных работников", однако, "необеспеченные наступления представляются вообще, заметим мимоходом, слабую сторону тов. Тухачевского…".

Кроме Троцкого, "налет авантюризма" у Тухачевского отмечали старый партиец-большевик И. Смирнов, И. Конев (будущий маршал СССР).

В равной мере просматривается и его стремление к признанию в военно-академической среде, со стороны "генштабистов", людей с высшим военным образованием. В 20-е годы, когда военспецы-генштабисты определяли основные ценности в Красной Армии, а военно-теоретическая деятельность (в силу экономической слабости страны и практического отсутствия настоящей армии) оказывалась основной, М. Тухачевский много пишет, теоретизирует, претендует на создание "новой военной доктрины", "доктрины революционной войны". Однако, несмотря на достаточно обширное творческое наследие оставленное им и наличие целого ряда военно-теоретических работ концептуального характера, он не написал ни одной военной монографии. (По характеру своей службы, постоянной занятости практической, организационной, командной работой, М. Тухачевский с трудом мог выкраивать время для военно-научной работы.) Примечательно, что еще в конце 20-х годов он сделал заявку на написание монографии "Стратегия". Несмотря на неоднократные напоминания со стороны военного издательства, М. Тухачевский так и не выполнил свои обязательства. А ведь в острых военно-теоретических спорах, особенно к концу 20-х годов ему порой бросали упрек его оппоненты, находя, безусловно "больное место в его самолюбии. Так, во время полемики в Комакадемии в декабре 1929 г. "т. Меликов упрекнул т. Тухачевского в том, что он до сих пор не написал курса стратегии или хотя бы организовал монолитный коллектив, который должен исследовать и написать марксистски выдержанный научный труд" (Коммунистическая академия. Записки. М., 1930. № 1. С. 30).

Как говорилось выше, Тухачевский увлекался "Войной и миром" Л. Толстого. Особенно его привлекала фигура Андрея Болконского. Но "у каждого человека, по словам русского философа Н. Бердяева, кроме позитива, есть свой негатив". "…По-видимому, он был лишен каких бы то ни было принципов, - обращал внимание Л. Сабанеев, - тут в нем было нечто от "Достоевщины", скорее от "ставрогинщины". Он видимо, готовился в сверхчеловеки" (см. Опишню). Именно воплощенного героя "Бесов", так сказать, "выродившегося Андрея Болконского", "угадывали" в М. Тухачевском некоторые представители русской эмигрантской интеллигенции. Р. Гуль, лично знавший М. Тухачевского и посвятивший последнему специальный развернутый очерк (изданный в Берлине в 1932 г.), анализируя личность советского маршала, пришел к выводу: "В русской литературе есть утверждение, что в "Бесах" Достоевский писал образ Ставрогина с Михаила Бакунина; Бакунин, конечно, не Ставрогин, но Ставрогин, конечно, Михаил Тухачевский…" (см. Гуля).

"Образ Ставрогина", как считает автор данной книги, определял базисные ментальные установки и ориентиры М. Тухачевского.

Поясняя образ Н. Ставрогина, сам Ф. Достоевский указывал, что "Николай Ставрогин - тоже мрачное лицо, тоже злодей. Но мне кажется, что это - лицо трагическое... По моему мнению, это и русское, и типическое лицо... Это целый социальный тип, в моем убеждении, наш тип, русский... Это человек, не верующий вере наших верующих и требующий веры полной совершенно иначе". Люди, подобные Н. Ставрогину, как правило, "любят повелевать другими... Это вовсе не обязательно связано со стремлением к политической власти... Но им непременно нужно, чтобы на них смотрели снизу вверх…".

"Ставрогин привык первенствовать среди собутыльников, привык, что на него с обожанием смотрят женщины…", - отметил один из исследователей творчества Ф. Достоевского. "Все ждут от него чего-то необыкновенного и великого", - дополняет Н. Бердяев. "Николай Ставрогин, прежде всего, аристократ, аристократ духа и русский барин", - считает русский мыслитель.

Вот место из "Бесов", которое приводило М. Тухачевского в восторг.

"Я люблю красоту, - с вдохновением признавался П. Верховенский Н. Ставрогину. - Я нигилист, но люблю красоту. Разве нигилисты красоту не любят? Они только идолов не любят, ну, а я люблю идола! Вы мой идол! Вы никого не оскорбляете. И вас все ненавидят, вы смотрите всем ровней, и вас все боятся, это хорошо. К вам никто не подойдет вас потрепать по плечу. Вы ужасный аристократ. Аристократ, когда идет в демократию, обаятелен! Вам ничего не значит пожертвовать жизнью, и своею и чужою". Он выводит емко выраженную "формулу Ставрогина": "Аристократ, когда он идет в демократию, обаятелен" (см. Достоевского, Бердяева, Муравьева).

М. Тухачевскому, несомненно, хотелось, чтобы его считали и называли "Ставрогиным". Пожалуй, даже, М. Тухачевскому хотелось иметь репутацию и толкования такого "Ставрогина", каким его представлял П. Верховенский. Появление и весьма назойливое проявление "ставрогинского архетипа" на окружающих проистекало, разумеется, не только как результат "книжности", влияния Ф. Достоевского, вообще как издержки образованности и культурности. Было еще одно обстоятельство, способствовавшее некоторой гипертрофии воздействия этого комплекса. Оно было обусловлено (отчасти) наличием в самосознании М. Тухачевского своеобразного "комплекса", рожденного особенностями происхождения.

Как выше уже отмечалось, отец М. Тухачевского принадлежал к старинному дворянскому роду, мать же была простой крестьянкой. Это обстоятельство уже существенно не нарушало правовых норм Российской империи конца XIX века. Однако резко, как и лет сто-двести назад, оно диссонировало с неписанными нормами и традициями дворянско-аристократической культуры, особенно в узкокорпоративных структурах. М. Тухачевский не прошел полный курс обучения в кадетском корпусе. Это отчасти объяснялось тем, что отец его в отличие от всех предков, (?) женатый на простой крестьянке, не был офицером и не служил в императорской гвардии или армии. Уже в этом таились некоторые ментальные неудобства, ощущение сословно-корпоративной неполноценности.

М. Тухачевский провел в кадетском корпусе всего один год. Поэтому на него начальное военное обучение практически не оказало заметного воздействия. Ему не были привиты столь традиционные, обычные для кадрового офицера русской армии привычки, закладывавшие основы, что называется, "военной косточки". Будучи физически сильным и гордым, богемно-интеллигентски воспитанным (подробнее об этом ниже) и к тому же, "старшим кадетом", М. Тухачевский не признавал "цука". А в этом, в сущности, зарождался инстинкт иерархии и чинопочитания в ментальности кадрового офицера. Он, таким образом, не признал "закона", и потому в среде кадетов оказывался "горделивым изгоем" - "новоявленным князем Андреем Болконским". Так его с некоторой иронией называли товарищи. И вновь - корпоративно неполноценным. Он, не получивший "нормального" образования в кадетском корпусе, не будучи сыном офицера, оказался не в столичном Павловском военном училище, из которого, как и из Пажеского корпуса, в подавляющем большинстве попадали в гвардию, а в московском Александровском.

В училище, он оказался одним из лучших. Честолюбие и тщеславие его должно было быть удовлетворено. Оно открыло ему путь в гвардию, в военную карьеру. Это было первое сильное впечатление от армии, которое должен был испытать "красный Бонапарт". Как любое другое учебное заведение с устоявшимися и престижными традициями, Александровское военное училище формировало определенный стереотип поведения. По воспоминаниям В. Ладухина, тоже выпускника этого же училища, в 1920 г., его, назначенного в штаб М. Тухачевского, последний спросил: "Имеете военное образование?"…Я отвечал не твердо: "Бывшее Александровское училище… в военное время… ускоренный выпуск". Тухачевский сразу преобразился: "Э-э, да мы, значит, однокашники! Только я окончил это училище перед войной. И, знаете, товарищи, там совсем неплохо готовили офицеров". (см. Ладухина).

Александровское военное училище, считавшееся вторым по престижности после Павловского и третьим (или даже четвертым, если учитывать Николаевское кавалерийское) после Пажеского корпуса, имело репутацию либерального по духу образования. Впрочем, либеральная образовательная атмосфера в этом училище вполне устраивала отца будущего маршала и, скорее всего, больше соответствовала характеру и духовному настрою самого М. Тухачевского.

Однако, для военной карьеры обучение в этом училище, несомненно, создавало гораздо большие сложности, особенно - для выпуска в гвардию. А это было крайне необходимо для последующего продвижения по службе, для связей в свете, во влиятельных военных и придворных кругах. Весь его путь к славе и воинским почестям, вся карьера родовитого, но бедного дворянина, с матерью-крестьянкой, без связей мог строиться исключительно на потенциале личных способностей, отличий в образовании и профессиональной подготовленности, в стремлении выделиться. Поэтому и приходилось прилагать максимум усилий и способностей для того, чтобы стать первым по баллам на выпуске, с чином фельдфебеля и получить, таким образом, право первым выбирать вакансии. Гвардейских вакансий для Александровского училища было очень мало. Необходимое рвение в службе и учебе, не способствовало сближению М. Тухачевского с сокурсниками (см. В. Посторонкина). Итак, вместо Пажеского корпуса и Павловского военного училища, Александровское. Все это, по нарастающей, лишь усиливало и делало все более заметным "комплекс" сословно-корпоративной "неполноценности".

Для начала удачной военной карьеры очень важно было попасть в гвардию. Лучше - в "старую гвардию". Для карьеры и связей, для престижа, если нет средств для службы в гвардейской кавалерии, то только л-г. Преображенский полк, где служили родовитейшие русские дворяне. Однако, консерватизм традиций в них был особенно устойчив и весьма заметно, даже демонстративно, культивировался. Мезальянс аристократа-дворянина и простой крестьянки, несомненно, "подпортил" родословную и М. Тухачевскому и ограничивал диапазон выбора.

Второй старейший полк гвардейской пехоты, Семеновский, формально был равноценным своему "полку-близнецу", однако по составу офицеров, по их родовитости, по их связям при дворе, все-таки уступал Преображенскому. Но и поступление сюда М. Тухачевского как первого по баллам выпускника-александровца не могло быть обеспечено лишь уровнем успеваемости.

Вновь направленные в гвардейские полки выпускники военных училищ проходили еще фильтрацию через офицерские собрания данных полков, где весьма требовательно относились к происхождению, социальным характеристикам кандидата и его ближайшего окружения. Кандидат должен был обладать также безупречной репутацией по политическим взглядам, по мировоззрению, ничем в этом отношении быть незапятнанным. Важную роль (порой даже решающую) играла принадлежность кандидата к старой "полковой фамилии". Предки М. Тухачевского начали служить в л-г. Семеновском полку еще с первого его набора, с конца XVII века. Там служил прадед Александр Николаевич. Он был "коренным" семеновцем. Начав службу в 1811 г. с подпрапорщиков, к 1812 г. был произведен в прапорщики. В 1813 г. стал подпоручиком. В 1815 г. - поручиком; в 1817 г. - штабс-капитаном; в 1820 г. - капитаном и командиром роты. Служил в Семеновском л-г. полку и его родной брат Николай Николаевич Тухачевский. Он начал службу в л-г. Кавалергардском полку, и в 1817 г. был переведен подпоручиком в л-г. Семеновский. Его военная карьера сложилась успешно. В 1831 г. он был произведен в генерал-майоры, награжден орденами Св. Анны 2-й степени, Св. Владимира

3-й степени, Св. Станислава 1-й и 2-й степеней. Некоторое время, в 1846 г. был наказным атаманом Войска Донского

(см. Воспоминания Л. Норд, П. Дирина, ГАОО. Ф. 68). В этом отношении, М. Тухачевский, принадлежавший к "семеновской фамилии", оказался в полку "своим". Но еще одно обстоятельство сыграло свою положительную роль в судьбе М. Тухачевского. По свидетельству человека, знавшего его в юнкерский период, портупей-юнкер М. Тухачевский в 1913 г. во время празднования 300-летия Дома Романовых нес караульную службу в Кремлевском дворце. "Здесь же впервые Тухачевский был представлен Его Величеству, обратившему внимание на службу его и, особенно, на действительно редкий случай для младшего юнкера получения портупей-юнкерского звания. Государь выразил удовольствие, ознакомившись из краткого доклада ротного командира о служебной деятельности портупей-юнкера Тухачевского" (см. В. Посторонкина). Была ли затем прямая рекомендация М. Тухачевского царем в гвардию или нет, не столь существенно, если уже сложилось мнение о юнкере, как отмеченном вниманием Николая II.

Но Тухачевский не любил царя. Участие Николая II в судьбе М. Тухачевского могло лишь усилить в нем ощущение "незаконнорожденности" в обстановке сохранявших господство традиций "петербургской империи". Один из приятелей М. Тухачевского по кадетскому корпусу вспоминал, как в 1912 г., во время "Бородинских торжеств" в Москве, во время парада и прохождения Николая II вдоль строя кадет, М. Тухачевский шепнул своему товарищу, указывая на монарха: "Вот бы его убить!" (см. Г. Бенуа). Наверное, это был юношеский эпатаж, навеянный демонической героикой эсеровских "подвигов", но и он показателен. К этому свидетельству примыкает еще одно, относящееся к тому же году.

Н. Кулябко, познакомившись именно тогда с семейством Тухачевских, по собственному признанию, "не без предубеждения отнесся к юнкеру Тухачевскому. "Будущая опора трона", - подумал я о нем. Однако не кто иной, как сам Михаил Николаевич, тут же заставил меня усомниться в правильности этого моего предположения. Братья сообщили Михаилу, что они готовятся к посещению Кремлевского дворца, где обязательно будут "августейшие" особы. К моему удивлению, он встретил это сообщение довольно скептически. - Что же, ты не пойдешь? - удивились братья. - Меня это не очень интересует, - пожал плечами Михаил и заторопился к себе в училище. Из дома мы вышли вместе. По дороге завели разговор о революции пятого года. Михаил с острым интересом расспрашивал меня, и я окончательно убедился, что мой спутник - юноша серьезный, думающий, отнюдь не разделяющий верноподданнических взглядов, характерных для большинства кадетов и юнкеров. Постепенно я все больше проникался симпатией к Михаилу Николаевичу. Наши беседы раз от разу становились все более откровенными. Михаил не скрывал своего критического отношения к самодержавию и так называемому "высшему обществу" (см. Воспоминания о Тухачевском).

…Однажды, вспоминал П. Фервак, "я застал Михаила Тухачевского очень увлеченного конструированием из цветного картона страшного идола. Горящие глаза, вылезающие из орбит, причудливый и ужасный нос. Рот зиял черным отверстием. Подобие митры держалось наклеенным на голову с огромными ушами. Руки сжимали шар или бомбу, что именно, точно не знаю. Распухшие ноги исчезали в красном постаменте... Тухачевский пояснил: "Это - Перун. Могущественная личность. Это - бог войны и смерти". И Михаил встал перед ним на колени с комической серьезностью. Я захохотал. "Не надо смеяться, - сказал он, поднявшись с колен. - Я же вам сказал, что славянам нужна новая религия. Им дают марксизм, но в этой теологии слишком много модернизма и цивилизации. Можно скрасить эту сторону марксизма, возвратившись одновременно к нашим славянским богам, которых христианство лишило их свойств и их силы, но которые они вновь приобретут. Есть Даждь-бог - бог Солнца, Стрибог - бог Ветра, Велес - бог искусств и поэзии, наконец, Перун - бог грома и молнии. После раздумий я остановился на Перуне, поскольку марксизм, победив в России, развяжет беспощадные войны между людьми. Перуну я буду каждый день оказывать почести" (см. Ферваксе).

По свидетельству Л. Сабанеева, "когда Тухачевский стал "персоной", членом Реввоенсовета и командармом, им был составлен проект уничтожения христианства и восстановления древнего язычества, как натуральной религии. Докладная записка о том, чтобы в РСФСР объявить язычество государственной религией, была подана Тухачевским в Совнарком". Л. Сабанеев, хорошо знавший "красного Бонапарта", считал, что "он явно издевался, но в малом Совнаркоме его проект был поставлен на повестку дня и серьезно обсуждался". Далее Л. Сабанеев вспоминал о реакции на это: "Тухачевскому только это и было нужно. Он был счастлив, как школьник, которому удалась шалость" (см. И. Опишню).

По свидетельству Б. Соколова (см.), в бытность Тухачевского командующим Западным фронтом в 1922-1924 гг. у него была собака, которую он, кощунствуя и забавляясь, назвал "Христосик". Еще ранее, в плену М. Тухачевский рассказывал своему французскому приятелю: "У нас была француженка-гувернантка, которую я выводил из себя. Я и мои братья дали трем котам в доме священные имена Отца, Сына и Святого Духа. И когда мы их искали, мы издавали ужасные вопли: "Где этот черт Бог Отец?". Мама сердилась, но не очень, а гувернантка-француженка осыпала нас проклятиями" (см. Л. Норд).

Подобного же рода была музыкальная шутка, когда с приятелем, известным музыкантом Н. Жиляевым М. Тухачевский сочинил "марксистскую файв-о-клокию". Такое откровенное издевательство, теперь уже над "революционной верой", шокировало даже противобольшевистски настроенных людей. По воспоминаниям П. Фервака (см.), "кощунствуя спокойно и весело, он затем галантно осведомлялся: "Я вас не шокирую? Мне было бы очень досадно…".

В целом же все это было типичным проявлением "карнавальной культуры", по существу сама формула поведения - "аристократ в демократии" карнавальна. В этом же отношении весьма любопытен диалог между М. Тухачевским, только что успешно подавившим Кронштадтское восстание и Главкомом С. Каменевым. Примечательна стилистика и своеобразная метафоричность их переговоров по прямому проводу.

"ТУХАЧЕВСКИЙ: …В общем, полагаю, что наша гастроль здесь закончилась. Разрешите возвратиться восвояси.

ГЛАВКОМ: Ваша гастроль блестяще закончена, в чем я и не сомневался, когда привлекал Вас к сотрудничеству в этой истории…

ТУХАЧЕВСКИЙ: …Я очень прошу меня не задерживать дольше завтрашнего дня…

ГЛАВКОМ: Приму все меры, чтобы удовлетворить Ваше желание, план развозки не составляйте, а лишь сообщите мне, какие части прибыли к Вам и какие надо обратно вывезти, другой справки не надо. Поздравляю Вас еще раз…" (см. Кронштадтская трагедия 1921 г.).

Вышецитированный диалог очень напоминает разговор между заезжей "звездой сцены" и провинциальным культорганизатором. Он "премного благодарен" за "щедрые услуги", коих "столь недостойны" "убогие ценители" высокого искусства из захолустного "бомона".

Командующий же Западным фронтом М. Тухачевский представляется артистом, который, как обычно, до банальности скучно-блестяще, провел свой бенефис на сцене провинциального театра или клуба, и торопится на гастроли в другие места.

Вышеотмеченные психокультурные свойства М. Тухачевского, равно как и серия не лишенных своеобразной поэтичности его статей о "революции извне" и "коммунистическом империализме", признанным идеологом коих он считался, были насыщены и предопределены специфической духовной атмосферой, окутывавшей М. Тухачевского с рождения.

"Вольтерьянский" настрой - "если бога нет, то его надо выдумать" - усвоенный и унаследованный М. Тухачевским от отца, родственные связи семейства с французами (Делоне) и итальянцами (Липранди) (см. Декабристы); свободное владение французским языком создавали весьма характерный культурный фон. В семействе Тухачевских господствовал дух творческого многообразия, интеллектуальной разбросанности, и в то же время изящного эстетизма, даже богемности, живым воплощением каковых были отец и бабушка (см. Воспоминания о Тухачевском).

Все это позволило генералу К. Шпальке (см.) отметить в М. Тухачевском, спустя десятилетия, бросавшиеся в глаза, особенно, как вспоминал генерал, на фоне "неотесанных пролетарских коллег его", прекрасные специальные знания и светские манеры, - производившие впечатления на немецкий и французский (аристократический по преимуществу) генералитет. И как весьма выразительно резюмировал свою характеристику М. Тухачевского генерал К. Шпальке, "всем своим типом он больше соответствовал идеалу элегантного и остроумного офицера французского генерального штаба…".

Предания о "латинских предках", подкрепленные художественно-поэтической ориентацией, во многом благодаря родственным и дружеским отношениям семейства с И. Тургеневым, Л. Толстым, А. Фетом, Киреевскими, были "оплодотворены" всепроникающим воздействием музыкального гения А. Скрябина. Он был лично близок семейству через их бабушку, друзей композитора Л. Сабанеева и Н. Жиляева - активных пропагандистов, знатоков его музыки и музыкальных воспитателей братьев Тухачевских (см. Л. Никулина, И. Опишню. Архивные документы).

"Музыка - вторая моя страсть после военного дела", - часто повторял М. Тухачевский. Возможно, что на подсознательном уровне именно скрябинская музыкальная апокалиптика, преображая "демона войны", овладевшего М. Тухачевским, рождала и первую его страсть.

"Для меня война - все! Или погибнуть, или отличиться, сделать себе карьеру, достигнуть сразу того, что в мирное время невозможно! Вы пришли сюда за идею помощи России. Я, чтобы выдвинуться, достичь той цели, которую себе наметил. В войне мое будущее, моя карьера, моя цель жизни!" - откровенничал гвардии подпоручик М. Тухачевский осенью 1914 г. (см. ГАРФ. Ф. 5853). Полемизируя с однополчанином капитаном князем Ф. Касаткиным-Ростовским, подпоручик М. Тухачевский обозначил свой идеал. "…Помните ландскнехтов? - с увлечением рассуждал он. - Дрались они, где и когда возможно за тех, кто их нанимает и главное не для каких-то высоких идей, которые вами руководят, а для себя, чтобы взять от войны все, что она может дать! Для меня это главное!". Так в сознании М. Тухачевского действовала еще одна поведенческая ориентация - "ландскнехт", "наемник". Другим его как бы "оборотным" проявлением и поведенческим ориентиром был повышенный интерес к родословной по отцу.

…Специфическое социальное окружение, особенно в л-г. Семеновском полку уязвляло самолюбие бедного, без связей подпоручика М. Тухачевского, к тому же "худородного" по матери и это ощущение собственной "незаконнорожденности" естественно могло компенсироваться повышенным вниманием к родословной по отцу, аристократической асоциальностью и обостренным честолюбием. Все это отражалось на его поведении и на его отношениях с окружавшими. По свидетельству лиц, знавших М. Тухачевского еще в гимназические годы в Пензе, " заносчивый, необщительный, холодный, пренебрежительный Тухачевский держался от всех "на дистанции", не смешиваясь с массой товарищей. У него был лишь свой "дворянский кружок", где велись разговоры о родословных древах, древности родов, гербах и геральдике" (см. Гуля).

Согласно старинным, признанным достоверными и официальными, родословцам Тухачевские происходили (как и Толстые, Дурново, Молчановы, Молоствовы, Васильчиковы, Даниловы, Пещуровы и Федцовы) от некого графа Индриса, выехавшего с сыновьями "из цесарской земли" (РГВИА. Ф. 291). В семейном кругу Тухачевских бытовало весьма устойчивое предание, пользовавшееся репутацией вполне достоверного, что граф Индрис был сыном графа Фландрии Балдуина (Бодуэна) IX (1171-1205?), из рода французских королей, участника 4-го крестового похода, одного из создателей Латинской империи, возникшей на месте поверженной Византийской империи (см. Издания на иностранном языке). В силу своего происхождения и принадлежности к королевскому роду Балдуин IX был в 1205 г. избран первым императором Латинской империи. Во время сражения с болгарским царем Калояном он попал к нему в плен и погиб в плену при весьма темных обстоятельствах. Согласно семейным преданиям, его сын граф Индрис с сыновьями и вассалами ок середины XIX в. попадает сначала в Одессу, а затем на службу к Черниговскому князю. Оттуда примерно в середине 14 века его потомки перемещаются в Московское княжество. Во всяком случае, по семейной поколенной росписи, Богдан Григорьевич Тухачевский уже получил от великого князя Московского Василия II Темного вотчины, как выезжий боярин, в том числе Тухачев и Тухачевскую волость (см. Дайнеса). Я не буду далее углубляться в историю рода Тухачевских с выяснением степени достоверности вышеизложенных преданий. В контексте мировоззрения М. Тухачевского важно было не то, насколько эти предания соответствовали реальным историческим фактам, а то, что и семья, и сам М. Тухачевский были вполне убеждены в их достоверности. Более того, он очень хотел верить в их достоверность. Убежденность, что он, М. Тухачевский является потомком известного крестоносного вождя, графа Фландрского, первого императора Латинской империи в Византии, отпрыска королевской династии, Капетингов, компенсировало ощущение ущербности происхождения по матери. Все это, несомненно, влияло на его отношение с окружающими.

Впрочем, в 20-30-е годы, особенно за рубежом, в частности, в Германии, было распространено мнение, что Тухачевский принадлежат к польской аристократии (см. К. Шпальке). Это, видимо, было обусловлено звучанием его фамилии. С другой стороны, известно, что в начале 17 века Тухачевских иногда числили в составе, так называемой, "смоленской шляхты" (см. Соловьев С.М.). Смоленск и его округа в 15-17 вв. были объектом постоянных споров и войн между Россией и Польшей, переходя в состав то одного, то другого государств. Эти обстоятельства, несомненно, послужили основанием для причисления Тухачевских к "смоленской" или шире - к "польской шляхте" (выше достаточно подробно изложена официальная версия происхождения и родословной М. Тухачевского). Мнение же о его принадлежности к "польской аристократии" интересно и важно, прежде всего, в том смысле, что обеспечило ему несомненные симпатии со стороны "соплеменников". Вокруг него группировались бывшие офицеры, генштабисты, красные командиры, среди которых было много поляков или представителей полонизированных литовско-белорусских фамилий. Легенда о "польском" происхождении М. Тухачевского, несомненно, поощрялась и даже распространялась советскими спецслужбами. В ее контексте, видимо, следует понимать и один из мотивов назначения М. Тухачевского командующим Западным фронтом в 1920 г. Для "польских" поляков и польской армии, М. Тухачевский, как и многие другие красные командиры в подчинении, воспринимались как "свои", а не "москали".

…Осенью 1916 г., после очередного неудачного побега из плена, он оказался в Ингольштадте - интернациональном лагере для особо беспокойных военнопленных офицеров-"бегунов" из армий Антанты. Французский лейтенант, вспоминая позже первое впечатление, которое произвел на него появившийся в замке "новичок", лейб-гвардии Семеновского полка подпоручик Михаил Тухачевский, отмечал: "Это был молодой человек, аристократически-раскованый, худой, но весьма изящный в своей потрепанной форме. Бледность, латинские черты лица, прядь волос, свисавшая на лоб - придавали ему заметное сходство с Бонапартом времен Итальянского похода" (см. Фервака).

Известный исследователь русской дворянской культуры XVIII-XIX вв. Ю. Лотман в связи с этим же писал: "…Интересны случаи, когда именно природой данная внешность истолковывается человеком как знак, т.е. когда человек подходит к себе самому, как к некоторому сообщению, смысл которого ему самому предстоит расшифровать (т.е. понять по своей внешности свое предназначение в истории, судьбе человечества и прочее)" (см. Лотмана).

Ю. Лотман приводит пример аналогичной с "казусом Тухачевского" функциональной зависимости поведения и внешности: "казус Пестеля". "Вот запись священника Мысловского, познакомившегося с Пестелем в крепости: "Имел от роду более 33 лет, среднего роста, лица белого и приятного с значительными чертами и физиономиею; быстр, решителен, красноречив в высшей степени; математик глубокий, тактик военный превосходный; увертками, телодвижением, ростом, даже лицом очень походил на Наполеона. И сие-то самое сходство с великим человеком, всеми знавшими Пестеля единогласно утвержденное, было причиною всех сумасбродств и самых преступлений". Это, как считают психоаналитики, особенно характерно для молодых людей. "Подросток может долгое время проводить перед зеркалом, разговаривать с самим собой вслух, ведет дневник - он как бы осваивает себя, заново с собой знакомится" (Эриксон Э.Г. Молодой Лютер, С. 15). Это обстоятельство, конечно же, не могло быть не замеченным самим М. Тухачевским. Он мог "находить" сходство с "корсиканцем" и в своем происхождении: как и у Бонапарта, у него отец тоже принадлежал к старинному дворянскому роду, а мать была простой женщиной. Развитию своеобразного романтического "наполеонизма" в мировоззренческих установках русских офицеров подкреплялось неофициальным "культом Наполеона", что по военной истории в кадетских корпусах и военных училищах также стимулировало интерес молодого М. Тухачевского к жизнеописаниям Наполеона. Иными словами, образом для уподобления, для самоидентификации М. Тухачевскому служил, прежде всего, несомненно, "книжный Наполеон", он не расставался с историей его жизнеописания. Стилистика приказов М. Тухачевского в период гражданской войны свидетельствует о несомненном "наполеоновском" на них влиянии".

Но фактор "книги" играл роль в возникновении "наполеоновского" варианта социальной идентификации и самоидентификации М. Тухачевского в обстановке исторического кризиса, но и фактор близкого окружения. Если не все, то многие, близкие ему люди, внушавшие ему, пусть даже скрытый, авторитет, собственным мнением влияли на формирование его "самомнения". Л. Норд в своих воспоминаниях приводит весьма примечательный разговор с М. Тухачевским.

"Слушай! - как-то признался он. - Военным делом я стал интересоваться очень рано. Этим я заразился от двоюродного деда, который был до мозга костей военным человеком. Он был генералом. Я всегда смотрел на него с восторгом и с увлечением слушал его рассказы о сражениях. Дед это заметил и раз, посадив меня на колени к себе, мне было тогда лет семь-восемь, он спросил: "Ну, Мишук, а кем ты хочешь быть? - "Генералом", - не задумываясь, ответил я. - "Иш ты! - рассмеялся он. - Да ты у нас прямо Бонапарт - сразу в генералы метишь". И с тех пор дед, когда приезжал к нам, спрашивал: "Ну, Бонапарт, как дела?". С легкой руки моего деда, меня дома и прозвали "Бонапартом". Над "наполеоновскими" замашками и "полководческим апломбом" не по чину иронизировали его товарищи по л-г. Семеновскому полку в 1914 г. После своего первого, но весьма прославившего его боевого успеха под Кржешовым, по свидетельству князя Ф. Касаткина-Ростовского, "о Тухачевском начали говорить и интересоваться им... Первый боевой успех, конечно, вскружил ему голову и это не могло не отразиться на его отношениях с другими. Его суждения часто делались слишком авторитетными: чуждаясь веселья и шуток, он всегда был холоден и слишком серьезен; часто с апломбом рассуждал о военных операциях и предположениях…" (см. ГАРФ. Ф. 5853).

Встретившийся поздней осенью с М. Тухачевским, В. Посторонкин (см.) вспоминал в связи с вышесказанным, что М. Тухачевский "особенно восторженно говорил о своих боевых действиях, о том, что он известен уже в целой дивизии". Уже тогда, видимо, полковые приятели с иронией стали называть его "Наполеоном". Таким образом, "зеркало" мнений многих близких людей, в которое в разное время с доверием "вглядывался" М. Тухачевский, стремясь "узнать" и "прочитать" себя, отражало "Наполеона".

Но "личностный кризис идентичности отягощается… во время кризиса исторического", подталкивает к решению не только своих собственных, но и социально-исторических проблем. Катастрофа под Варшавой в августе 1920 г., знаменитое "чудо на Висле" было событием трагическим и роковым для судьбы М. Тухачевского, глубоко травмировавшим его самосознание, мировоззрение, его психокультурный архетип, его "наполеоновскую" идентификацию.

…Один из важнейших моментов в биографии М. Тухачевского, в значительной мере предопределивших его последующую судьбу, был переход его на сторону большевиков. Для многих людей, окружавших М. Тухачевского до революции, в Александровском военном училище, в полку, особенно тех, кто оказался в рядах белой армии и в эмиграции, его политический выбор до конца его дней оставался загадкой. Многие пытались обнаружить мотивы такого выбора и давали объяснения ему, подчас исключавшие друг друга. Действительно, несмотря на устоявшиеся официальные факты, период, в который он совершил свой выбор, остается достаточно смутным. Переход М. Тухачевского к большевикам и мотивация этого "поступка" не только, как было сказано выше, предопределял его судьбу, но и был обусловлен был свойствами его личности. Немаловажную роль в этом играло и взаимодействие М. Тухачевского с лицами, его окружавшими.

…Определенные предпосылки переходу М. Тухачевского, аристократа, офицера императорской гвардии, монархиста, на сторону большевиков и советской власти некоторые его мемуаристы и биографы "нащупывают" задолго до 1917 г. Они полагают, что необходимые для такого поступка настроения в сознании М. Тухачевского складывались постепенно. Следует учитывать и бедность гвардейского поручика из старинной дворянской семьи. Это обстоятельство с несомненно присутствовавшим в его психо-культурном архетипе "комплексом бастарда", нарастающем ощущении собственной "маргинальности" (см. ниже), как бы "пунктирно" намечали один из возможных путей его судьбы, конечно, при определенных обстоятельствах. Но надо отметить и некоторые конкретные факты, действовавшие на сознание и лишь подкреплявшиеся подсознанием, ментальностью.

…Мемуаристы и некоторые биографы считали обстоятельства боя под Кржешовом и его последствия, своеобразным "первым сигналом", вызвавшим неприязнь к режиму и посеявшем сомнения в его справедливости в сознании подпоручика л-г. Семеновского полка. "…Под Кржешовом - первое дело, где выявилась безоглядная храбрость Тухачевского, - писал в своем очерке ему посвященном Р. Гуль. - Кржешов приказано было взять. Фронтальный бой семеновцев с австрийцами был горяч, упорен, безрезультатен. Командир приказал второму батальону, в шестой роте которого был Тухачевский, идти в обход австрийскому флангу. Батальон обход сделал быстро, незаметно, глубоко, и в решительный момент боя неожиданно появился во фланге австрийцев. Австрийцы смялись, кинулись в отступление, стараясь только взорвать мосты через Сан. Но один из деревянных, приготовленных к взрыву мостов стал "лодийским мостом" Михаила Тухачевского. С 6-й ротой Тухачевский бросился на горящий мост; по горящему мосту пробежала пехота, преследуя смявшихся австрийцев, и пошла в атаку на том берегу. Были взяты пленные и трофеи. В бригаде, в дивизии, в корпусе оценили дело под Кржешовым. О юном подпоручике заговорили однополчане. Но первое дело не только не удовлетворило, а озлобило Тухачевского. Командир полка вызвал капитана Веселаго и подпоручика Тухачевского, пожимая руки, сообщил, что представляет к наградам: командира роты к Георгиевскому кресту, младшего офицера к Владимиру 4 степени с мечами. Безусый, молчаливый, красивый подпоручик не понравился командиру. Тухачевский счел себя явно обойденным. Захват горящего моста приписывал только себе и этого не скрыл на отдыхе за обедом в офицерском собрании". Именно Р. Гуль сделал из этого события следующий вывод: "Очень может быть, что даже дорого обошелся старой России этот Владимир с мечами. Он стал первым недовольством Тухачевского старой армией, замершей в иерархии и бюрократизме, не оценивающей "гениальных способностей" будущего красного Бонапарта".

Попытку дать объективное изложение и оценку боя под Кржешувом, 2 сентября 1914 г. сделали однополчане М. Тухачевского - полковник А. Зайцов. Первый отмечает также неудовольство Тухачевского, считавшего, что Георгиевский крест заслужил именно он. Известный в эмиграции русский военный историк и ученый Зайцов не упоминает даже имени подпоручика М. Тухачевского. Возможно, казалось не этичным вспоминать об "изменнике". Однако из его изложения становится ясным, что инициатива захватить мост возникла на месте, в конкретно сложившейся ситуации, на страх и риск командования 6-й роты. Очевидно оба офицера - капитан Ф. Веселаго и подпоручик М. Тухачевский бежали по горящему мосту во главе своих солдат. Зная характер М. Тухачевского, можно с изрядной долей уверенности утверждать, что именно молодой, честолюбивый и еще не очень осторожный подпоручик и был инициатором этого боевого решения. Он же и пошел первым со своим взводом или рядом с капитаном. Потому и считал себя незаслуженно обойденным, но не потому, что капитан Ф. Веселаго был награжден Георгием, а потому, что эту высокую награду получил командир батальона.

Высказанные соображения находят почти прямое подтверждение в одном из сентябрьских номеров газеты "Русское слово". В газете, пусть с неточностями, но изложено было "свежее" впечатление о событии и главных действующих лицах. Еще не было ни плена, ни революции, ни гражданской войны. Гвардейский подпоручик М. Тухачевский был еще одним из тысяч русских офицеров, воевавших на фронте. "Подпоручик Тухачевский и поручик Веселаго взорвали мост в тылу у неприятеля, судьба героев неизвестна" (см. Л. Никулина).

Примечательный штрих в тексте заметки: первым из "героев" упомянут офицер младший по чину, подпоручик М. Тухачевский. Это значит, что корреспонденту газеты было сообщено, или в донесении излагался подлинный вариант события, не отредактированный сознанием мемуаристов и военных историков под влиянием идейно-политических установок и личных симпатий и антипатий. У М. Тухачевского, видимо, имелись определенные мотивы выражать недовольство в распределении наград "героям" события.

Полковник Вешняков приказ о взятии моста не отдавал и тем более в его взятии участия не принимал. Несомненно, с подпоручиком М. Тухачевским обошлись несправедливо, отсюда могла возникнуть очень сильная обида на непосредственное командование и на порядки, господствовавшие в армии.

Это событие могло стать сильным толчком, ставшим одной из моральных мотиваций для М. Тухачевского в решении уйти к большевикам. Но лишь одной и не самостоятельной. Все-таки решение он принимал не осенью 1914 г., а осенью 1917 - весной 1918 гг.

Князь Ф. Касаткин-Ростовский так описывает судьбу М. Тухачевского, начиная с Ломжинского боя. "Тухачевский, как передавали случайно вырвавшиеся из немецкого кольца люди, в минуту окружения, по-видимому, спал в бурке, в окопе. Когда началась стрельба, видели, как он выхватил шашку и, стреляя из револьвера, отбивался от немцев. Потом стало известно, что он был взят в плен, откуда три раза пытался бежать, но неудачно. После Брест-Литовского мира он вернулся в Россию и, по-видимому, очень скоро предложил свои услуги Советской власти" (см. ГАРФ. Ф. 5853). Для сравнения процитирую еще две версии пленения М. Тухачевского. Каждая из версий (в том числе и Ф. Касаткина-Ростовского) показывает отношение рассказчика к М. Тухачевскому. По воспоминаниям бывшего офицера из гвардейских стрелков Г. Бенуа (он, в свою очередь, возможно воспользовался рассказом своего брата, офицера-преображенца Бенуа, чей полк действовал в непосредственной близости от Семеновского полка) "в 1915 году, в феврале под городком Ломжей, после упорных и тяжелых боев его полк (Семеновский), имея далеко впереди себя 6-ю роту, окопался и занял оборону. Ночью, перед рассветом, поднялся густой туман. Пользуясь им, как дымовой завесой, батальон немцев обрушился без выстрела с гранатами на передовую роту. Силы были неравны. Ротный командир был убит, многие солдаты геройски погибли и только человек сорок успели, отстреливаясь отойти к своим. Человек тридцать попали в плен, вместе с ними получивший удар прикладом по голове подпоручик М. Тухачевский, которого подобрали в бессознательном состоянии" (см. Бенуа).

Другой мемуарист, также хорошо знавший М. Тухачевского, правда еще по Александровскому военному училищу, событие описывает несколько иначе. "В Ломжинских боях, - рассказывал В. Посторонкин, - в ночь с 20 на 21 февраля 1915 г. Тухачевский при невыясненных обстоятельствах попадает в плен… Он, по мнению мемуариста, не будучи раненным и, вероятно, не использовав всех средств для ведения боя, был захвачен в плен…". В. Посторонкин в своем описании явно стремился указать на отсутствие у М. Тухачевского главных достоинств бойца и офицера: храбрости и чести, т.е. он просто трус (см. В. Посторонкина).

Однако В. Посторонкин не был свидетелем. Он не служил в 1-й Гвардейской пехотной дивизии. В этом отношении наиболее точен князь Ф. Касаткин-Ростовский. Он был офицером л-г. Семеновского полка. Он рассказывает со слов очевидцев ("…как передавали случайно вырвавшиеся из немецкого кольца люди…"). Он, в отличие от В. Посторонкина и другого мемуариста Р. Гуля (см.) (оба пользовались воспоминаниями князя), лишь предполагает, что М. Тухачевский "повидимому спал в бурке, в окопе", однако точно не знает как все началось. Зато он знает точно, со слов очевидцев ("…видели как…"), что "когда началась стрельба,… он выхватил шашку и, стреляя из револьвера, отбивался от немцев". Таким образом, князь Ф. Касаткин-Ростовский фактически опровергает В. Посторонкина. Князь не знает точно, как его приятель оказался в плену. "Потом стало известно, что он был взят в плен", писал он. Это действительно так. В полковых документах, по крайней мере, вплоть до 1917 г. М. Тухачевский считался (подобно некоторым другим офицерам-семеновцам) "пропавшим без вести". Полагали даже, что он погиб. Г. Бенуа в своих воспоминаниях утверждает, что Тухачевский попал в плен "в бессознательном состоянии" как "получивший удар прикладом по голове". Информация у Г. Бенуа была более достоверная, чем у В. Посторонкина. Нет оснований подозревать М. Тухачевского в трусости, объясняя этим его плен.

Уход М. Тухачевского к большевикам был подготовлен и сложившимися представлениями о России и революции, порожденными, главным образом, "книжными" впечатлениями. Они были обусловлены вынужденным длительным бездействием его деятельной натуры в условиях плена.

…Однажды, рассуждая в плену, в кругу приятелей-французов о революции в России, подпоручик М. Тухачевский заявил, что "наша революция, я думаю, слишком отлична от вашей. И Достоевский хорошо предвидел... У нас западная цивилизация поверхностна и от нее ничего не останется после потрясения. Мы можем более легко менять богов" (см. Фервака).

Ситуация "диалога культур", в которой невольно оказался подпоручик М. Тухачевский, как нельзя лучше провоцировала его на высказывания, касавшиеся сопоставления или противостояния разных, но преимущественно русской и западной культур. Поводом, вынуждавшим остро реагировать на экстремальное состояние России, ввергнутой в революцию, естественно, служили события "новой смуты". М. Тухачевский, с пафосом воодушевления и надежд созерцавший издалека события и перспективы русской революции, мотивировал свое к ней отношение собственной трактовкой, собственным пониманием.

Для него она была, по большому счету, эстетическим феноменом, явлением культуры и духовности. Об этом свидетельствует его ответ, на обращенный к нему вопрос:

"Месье Мишель, а скажите, вы верите в Бога?

- В Бога? - Тухачевский выразил удивление… - Я не задумывался над Богом… Большинство русских вообще атеисты. Все наше богослужение - это только официальный обряд... Да, я атеист. И поверьте мне, большинство русских - тоже... Не забывайте, что Император - обладатель короны и тиары. Он - папа. У нас религиозная война не мыслима. У нас есть секты, но нет ересей. Ваши муки религиозной совести нам неизвестны. Заметьте, что мы презираем попов, они для нас - всего лишь самые худшие из чиновников. "Попович" - это оскорбление. Однако все мы верующие, но именно потому, что у нас нет веры" (см. Ibid. P. 18-19).

Известный русский военный деятель и ученый генерал Н. Головин, анализируя глубинные причины разложения русской армии и революции, также отмечал, что отношение русских людей (солдат) к церкви и религии преимущественно языческое. Это отношение к таинственному, непонятному, но сакральному обряду. Это восприятие литургии -как магического действия, своего рода колдовства.

"…Я хочу сказать, - продолжал М. Тухачевский свой диалог с французским лейтенантом, - что мы, русские, все религиозны, но именно потому, что у нас нет религии. Я - не христианин, - эпатировал 23-летний подпоручик своего собеседника, - больше того, я даже ненавижу нашего Владимира Святого, который крестил Русь, отдав ее во власть западной цивилизации. Мы должны были сохранить наше грубое язычество, наше варварство…" (см. Фервака). В рассуждениях Тухачевского в плену модно уловить господствующую культурно-цивилизационную парадигму, предопределявшую в его сознании и взглядах отношение к России и внешнему миру. Подлинная Русь, русский дух, в его воображении, коренился в дохристианском языческом варварстве. Сущность "западного мира" и "западной цивилизации" - в христианстве. Весьма вероятно, что эти взгляды формировались в представлениях М. Тухачевского под влиянием Ф. Ницше (В статьях советского военачальника спустя десять лет проскальзывали ницшеанские цитаты без кавычек.). По некоторым свидетельствам, М. Тухачевский, в духе времени и присущей эпохе литературной моды, был увлечен прозой К. Гамсуна, творчество которого, как известно, также формировалось под сильным влиянием Ф. Ницше (см. Раковского). Таковая установка в представлениях М. Тухачевского определяла и достаточно стройную и логичную, хотя и субъективно-прихотливую ретроспективу, образ русской истории и ее основных ценностей. В Петре Великом он усматривал не столько "вестернизатора" России, сколько "грандиозного варвара, и именно русского", считал, что России нужен "именно такой", как Петр Великий, деспот-реформатор. Именно реформатор, ибо далее М. Тухачевский как бы поясняет и мотивирует свои симпатии к Петру Великому: "Что же вы думаете, он хотел сделать из Петербурга Версаль и навязать нашему народу вашу культуру? Нет! Он только взял у Запада секрет его силы, но именно для того, чтобы укрепить наше варварство…" (см. Фервака).

Поэтому нетрудно заметить связь между симпатиями М. Тухачевского к Петру Великому и его самоотверженной службой В. Ленину, И. Сталину, большевикам. В двух названных вождях, он, несомненно, пытался разглядеть черты "деспотического" облика Петра Великого - варвара-преобразователя. Отталкиваясь от подобного рода рассуждений, вызванных размышлениями о судьбе России и русской революции, М. Тухачевский пытается расшифровать себе сущность и генетические корни "западной цивилизации", причины своего неприятия ее. Выразив свою ненависть по отношению к христианству, М. Тухачевский далее заявляет: "Евреи принесли в мир христианство. Этого достаточно, чтобы я их ненавидел... Это именно евреи сеют везде своих опасных блох, стараясь привить нам заразу цивилизации, навязывая всем свою мораль денег - мораль капитала... Все великие социалисты - евреи, и социалистическая доктрина, собственно говоря, - ветвь всемирного христианства. Мне же мало интересно, как будет поделена земля между крестьянами и как будут работать рабочие на фабриках. Царство справедливости не для меня. Мои предки-варвары жили общиной, но у них были ведшие их вожди. Если хотите - вот философская концепция... Нам нужны отчаянная богатырская сила, восточная хитрость и варварское дыхание Петра Великого. Поэтому нам больше подходит одеяние деспотизма" (Ibid. P. 24-25). Впрочем, столь декларативно выраженный антисемитизм молодого гвардейского подпоручика, отчасти, вероятно, отражает традиционные взгляды гвардейского офицерства, отчасти является эпатажем. Во всяком случае, он носит преимущественно морально-этический характер. Вряд ли этот фактор мировоззрения М. Тухачевского был одним из определяющих. Известно, что среди его приятелей, даже в числе друзей, были евреи - И. Якир, Б. Фельдман. Но близость М. Тухачевского к этим людям сложилась в весьма специфических обстоятельствах и уже в 30-е годы.

Цепочка - "евреи-христианство-социализм" - постольку беспокоила сознание М. Тухачевского, поскольку, в его понимании она разрушала исконные, "коренные" ценности России, спасительно концентрировавшиеся в формуле деспотического самодержавия. Именно это триединое разрушительное начало и представлялось ему сущностью "западной цивилизации", зиждившейся, по мнению, весьма расхожему в то время, на деньгах, т.е. на материальной основе бытия, на капитале. Сутью противоречий между Россией, как цивилизацией, и Западом для М. Тухачевского являлась разность фундаментальных цивилизационно-культурных основ: для России - дух, язычески воплощавшийся миллионами религиозно заряженных воль в харизматической личности - "земном Боге", в "человекобоге", или, по Ницше, - в "Сверхчеловеке" (в "Антихристе", если мыслить по-христиански); для "Западной цивилизации" - в материальных ценностях, в капитале, и носителях этой идеи - евреях, христианах (западных), социалистах (большевиков М. Тухачевский, видимо, настоящими социалистами не считал).

В беседах с П. Ферваком М. Тухачевский рассуждал и о частных явлениях западной культуры. "Латинская и греческая культура, - провоцировал полемику будущий "красный Бонапарт", - какая это гадость! Я считаю Ренессанс, наравне с христианством, одним из несчастий человечества... Гармонию и меру - вот что нужно уничтожить прежде всего!… В России, у себя в литературе я любил только футуризм. У нас есть поэт Маяковский. У вас бы я был, вероятно, дадаистом…" (см. Фервака). И позднее М. Тухачевский оказался поборником всего нового: "мировой революции", Д. Шостаковича, радикальной технической модернизации армии и пр. Вышеприведенные свидетельства, касающиеся мировосприятия М. Тухачевского, строившихся на непримиримых полярных оппозицях - "мир духа" (Россия) и "мир тела" (запад), - получают своеобразное завершение. Оно подводит определенный итог, создающий некую целостность мировосприятия подпоручика гвардии. Разрешение этого "цивилизационно-культурного" противоречия - Россия-Запад отразилось в ряде рассуждений и перспектив, просматривавшихся М. Тухачевским. Они весьма существенны для понимания его поступков и позиций во время революции и в последующие годы. П. Фервак вспоминал: "Однажды мы вместе, на откосе форта читали, я не помню, какое место из Достоевского... Михаил Тухачевский с воодушевлением, вспыхнув, как костер, в котором ворошат угли, произнес следующие знаменательные слова: "Не важно, как мы реализуем наш идеал: пропагандой или оружием! Если Ленин будет способен освободить Россию от хлама старых предрассудков, разъевропеезировать ее, я за ним последую. Но нужно, чтобы он превратил ее в "tabula rasa", и мы свободно устремимся в варварство. Какой чистый источник: с марксистскими формулами, перемешанными перепевами демократии, которые смогут возмутить мир. Права народов находятся в их распоряжении! Вот он, магический ключ, который откроет России ворота Востока и закроет их для англичан… Так, и только так мы сможем овладеть Константинополем. Но новая религия нам необходима. Между марксизмом и христианством я выбираю марксизм. Под знаменем марксизма мы скорее, чем с нашим крестом, войдем в Византию и вновь освятим Святую Софию". П. Фервак, напомнил Тухачевскому, что таковые геополитические устремления "лишают вас Польши, Финляндии, а, может быть, и еще чего-нибудь". На это М. Тухачевский ответил: "Вот тут-то и пригодятся марксистские формулы. Революционная Россия, проповедница борьбы классов, распространяет свои границы далеко за пределы, очерченные договорами… Что касается меня, то я бы сделал все, что будет в моих силах, чтобы Варшава осталась русской, хотя бы под Красным знаменем…" (Ibid, p. 57-59.). Вся вышеприведенная геополитическая семантика, в принципе, не несет чего-либо нового: Великобритания на протяжении почти всего 19 века, да и позже, рассматривалась в качестве главного соперника России в контексте геополитических и геостратегических проблем. Достаточно вспомнить хотя бы высказывания и геополитические расчеты М. Скобелева, чьим большим поклонником с детства являлся М. Тухачевский. То же можно сказать и о традиционном великодержавном настрое большей части российского офицерства. Важно другое: высказывание М. Тухачевского как бы предвосхищает его политические и военно-политические позиции в отношении к "внешнему миру" в 20-30-е годы. Что же касается его высказываний о марксизме-новой религии, то отношение к нему М. Тухачевского двойственное: он, может быть, грубовато считал марксизм ценным именно как новую религию, что-то вроде "нового язычества"; в то же время (и это логично) весьма иронично относился к фанатикам марксизма. Таким образом, в рассуждениях о новой религии, марксизме-религии, о возрождении языческой религии со стороны М. Тухачевского было много очевидно игрового, мальчишеские шалости. Однако и в них просматривается нечто глубинно-серьезное для его духовной и душевной направленности, находившей в сознании М. Тухачевского мотивацию в межцивилизационных и геополитических спорах России и Запада. "Мы встряхнем Россию, как грязный ковер, а затем мы встряхнем весь мир… Мы войдем в хаос и выйдем из него, только полностью разрушив цивилизацию" (см. Фервака). Эти слова М. Тухачевского можно считать своеобразным продолжением, похожим на поэму-заклинание, его приказ командующего Западным фронтом, составленный и подписанный 2 июля 1920 г. "Путь мирового пожара пройдет через труп белой Польши…" (Полностью приказ был опубликован в приложении к статье Дадиани Г.Л. Советско-польская война 1919-1920 гг. / Военно-исторический журнал, 1990. № 5. С. 30-31). Огненные, "апокалиптические" метафоры в высказываниях М. Тухачевского позволяют думать, что глубинный смысл его неприятия Запада, словесные вызовы Англии, "западной цивилизации", третирование античной и ренессансной меры и гармонии, в войне, разрушении, апокалиптическом мироощущении.

Все вышеприведенные размышления, кажется, позволяют отметить и применительно к личности М. Тухачевского скрытый в его жизненной установке, в его отношении к миру, "апокалиптический пафос" "мирового пожара", "войны священной". "Мы тяжелы на подъем, но разрушители по природе", - както бросил фразу подпоручик М. Тухачевский (см. Фервака), невольно выдавая скрытые за своей оценкой натуры русского народа, собственные глубинные настроения. Быть может, во всем вышесказанном и всех вышеприведенных свидетельствах, размышлениях и заключается возможность для понимания всей последующей деятельности М. Тухачевского.

По мнению П. Фервака, М. Тухачевский, будучи еще пленным гвардии подпоручиком, "совершенно игнорировал социалистическое учение. Вопросы о собственности, состояниях, земле занимали его мало. Презрение к деньгам было полное. Он охотно выкладывал содержимое своего кошелька на стол, а если у него не было денег, то он, совершенно не смущаясь, пользовался деньгами своих товарищей. В революции, я уверен, он никогда не видел социального аспекта. И еще меньше видел сторону человеческую или лучше сказать - нечеловеческую. В жизни его интересовала только победа, а ценой каких жертв она будет достигнута - это его не заботило. Не то, чтобы он был жестоким, просто он не имел жалости" (см. Фервака). В одном из разговоров с близкими людьми он как-то признался: "Я не большевик…, но сейчас мне по пути с большевиками". Осенью 1918 г. бывший капитан л-г. Семеновского полка Б. Энгельгардт, близкий приятель-однополчанин и земляк-смолянин М. Тухачевского, информировал генерала А. Деникина о настроениях командования 1-й Революционной армии, из которой он "ушел" и которой командовал М. Тухачевский. У Б. Энгельгардта были вполне доверительные отношения с командующим. "Мы убежденные монархисты, - передавал признания М. Тухачевского и его штабных офицеров "семеновец", - но не восстанем и не будем восставать против Советской власти потому, что раз она держится, значит народ еще недостаточно хочет царя. Социалистов, кричащих об Учредительном собрании, мы ненавидим не меньше, чем их ненавидят большевики. Мы не можем их бить самостоятельно, мы будем их уничтожать, помогая большевикам. А там, если судьбе будет угодно, мы и с большевиками рассчитаемся" (см. Деникина).

В плену "Тухачевский называл себя убежденным монархистом", - подтверждали позднее его товарищи по плену из русских офицеров, эмигрировавших после революции и гражданской войны в Париж. Они вспоминали эпизод, когда, "получив подарки от Красного Креста, Тухачевский от имени всех произнес верноподданническую речь и зачитал благодарственный адрес. Речь его отличалась исключительной льстивостью по отношению к Государыне и Государю" (см. Возрождение, 1936, 13 февраля, с. 5).

…Нет точной даты принятия М. Тухачевским решения о переходе к большевикам. Известно, что, совершив наконец успешный пятый по счету побег, он в сентябре 1917 г. оказался в Швейцарии, а затем во Франции, в Париже. Отсюда при содействии русского военного агента генерала А. Игнатьева, он переправился, начала в Англию, а затем - в Россию. В Петроград М. Тухачевский прибыл 16 октября 1917 г. и направился в запасной гвардейский Семеновский полк. Спустя два дня, т.е. 18 или 19 октября, он выехал из Петрограда в Киев и оттуда в Подволочиск, рядом с которым, в деревне Тарноруды был расквартирован основной гвардейский Семеновский полк. Через два дня после его отъезда в Петрограде произошел большевистский переворот (Октябрьская революция). Там в это время проходили службу два его брата-прапорщика: старший, Николай Тухачевский (1890-1937) и младший, Александр Тухачевский (1895-1937). Точной даты его отъезда из полка нет, но до 20 ноября, когда М. Тухачевский возвратился в Петроград, уже побывав дома, в имении Вражеское Пензенской губернии, он успел вернуться в Петроград с Украины, а из Петрограда вновь отправиться домой, во Вражеское.

По свидетельству сестер, он пробыл в имении всего трое суток и отправился в полк. Учитывая имеющиеся факты, можно ориентировочно считать, что во Вражеском он был в этот первый раз с 14 по 16 или 17 ноября. Из Петрограда в Пензенскую губернию он ехал через Москву, где задержался и провел несколько дней. Учитывая это, можно предполагать что, он отправился из Петрограда в Пензенскую губернию ориентировочно 8-9 ноября, а из Подволочиска в Петроград (чтобы оказаться там к этому сроку) он должен был выехать (с учетом "революционного времени") 4-5 ноября. Таким образом, по моим весьма приблизительным подсчетам, М. Тухачевский провел в полку, деревне Тарноруды, время с 22-23 октября до 4-5 ноября. Это подтверждает его полковой товарищ капитан барон А. Типольт: "Мы встретились с М.Н. Тухачевским лишь поздней осенью 1917 г., после его счастливого побега из плена. Стали видеться почти ежедневно. Нам было что вспомнить, о чем поговорить. Случилось так, что моя комната превратилась в своего рода полковой клуб. Сюда набивались офицеры, унтер-офицеры, солдаты. Шум, споры, облака табачного дыма. Впечатление такое, будто все проснулись после многолетней спячки и каждый сейчас же, немедленно должен получить ответы на вопросы, терзавшие всех нас в последние месяцы. Михаил сосредоточенно прислушивался к нашей полемике, но сам высказаться не спешил. Чувствовалось, что в нем происходит напряженная внутренняя работа" (см. Воспоминания о Тухачевском).

Итак, после кратковременного пребывания дома, во Вражеском, М. Тухачевский 20 ноября вернулся в Петроград. На этот раз он был зачислен в состав запасного гвардейского Семеновского полка и в декабре 1917 г. был избран командиром 7-й роты. Согласно сложившимся за революционные месяцы традициям и правилам он был "избран" на эту должность с согласия полкового комитета и провел в полку время до декабря, об этом говорят и сестры. Затем, опять же, по свидетельству сестер, "в январе 1918 г. Миша опять оставил нас - уехал в Москву".

Приведенные воспоминания интересны в нескольких аспектах. Прежде всего, вопреки некоторым другим (полковника князя Ф. Касаткина-Ростовского, В. Посторонкина) настоящие свидетельства указывают на дружественные отношения М. Тухачевского с полковыми офицерами. Командир полка полковник Р. Бржозовский поехал провожать его с несколькими офицерами. Данные воспоминания, кроме того, указывают на имевшие место достаточно откровенные разговоры, обмен мнениями среди указанных лиц. Причем М. Тухачевский, очевидно, высказывал такие политические суждения, которые дали, пусть даже в шутку, основания полковнику Р. Бржозовскому называть его "Наполеоном". Более определенно о его настроениях в это время свидетельствует другой офицер.

В. Савинков в своих записках сообщал о рассказе поручика Леонова. "Последний, - пояснял автор записок, - вместе с Тухачевским служил в запасном батальоне л-гв. Преображенского полка. Как-то вскоре после Февральской революции, за каким-то праздничным обедом или ужином, в офицерском собрании, офицеры жаловались на то, что солдаты распущенны, что с ними ничего поделать невозможно, что служить стало невозможно и т.п. Тухачевский долго молчал, а потом сказал, что сами офицеры во всем виноваты, что это офицеры позволяют командовать сволочи, а что он, Тухачевский, готов пари держать, что через два года он будет командовать этой сволочью и, что она будет ходить туда, куда он ее погонит, как ходила при царе". В пересказанном со слов поручика Леонова есть ряд явных несоответствий. Во-первых, разговор не мог состояться после Февральской революции, потому что М. Тухачевский прибыл в Петроград из плена только 16 октября 1917 г. Во-вторых, М. Тухачевский служил с ноября 1917 г. в запасном Семеновском, а не Преображенском полку (до февраля 1917 г. - это были запасные батальоны). Но важна суть рассуждений М. Тухачевского, о которых поведал поручик-преображенец С. Леонов (см. Тинченко).

Это высказывание свидетельствует не только об отношении к революции, но и о созревшем уже в его сознании решении пойти на службу в "революционную армию". Еще один разговор в плену, в 1917 г. между М. Тухачевским и его французскими приятелями подтверждает это. В ответ на то, что вернувшись в Россию, он, дворянин, будет расстрелян, Тухачевский засмеялся: "Я стану в двадцать пять лет генералом…".

Все вышеприведенные свидетельства, и прямые, и косвенные, говорят о настроениях М. Тухачевского после возвращения из плена не в пользу советской большевистской власти. Поэтому его слова в плену, где он заявлял о своей готовности последовать за В. Лениным и под знаменем новой "марксистской религии", еще не означали, что его выбор был уже тогда предопределен. Из всего вышесказанного ясно, что в октябре-декабре 1917 г. М. Тухачевский оставался среди своего круга лиц, среди офицеров Петровской гвардейской бригады, среди семеновцев и преображенцев. Более того, он был в весьма хороших дружеских с ними отношениях. Его называли "Наполеоном", его представили в капитаны, его избрали командиром роты. Он в это время был "своим" для них. Он разделял господствовавшие среди них взгляды на политическую ситуацию и их к ней отношение. Приятель М. Тухачевского капитан Д. Голум-бек вспоминал, что в 1917 г. М. Тухачевский присоединился к бывшим офицерам царской армии, которые организовывали белогвардейские части для борьбы с большевиками. Капитану Д. Голум-беку М. Тухачевский сообщил по секрету о своем решении порвать с белыми. "Я спросил его, рассказывал впоследствии капитан, - что же он намерен делать". На это М. Тухачевский ответил: "Откровенно говоря, я перехожу к большевикам. Белая армия ничего не способна сделать. У нас нет вождя". Несколько минут он ходил по комнате, потом остановился и воскликнул: "Не подражай мне, если не хочешь, но я думаю, что поступаю правильно. Россия будет теперь совсем другая" (см. Сейерс и Кан. Тайная война против Советской России. М., 1947).

Когда это могло иметь место? Есть лишь первая в этом направлении дата - 5 апреля 1918 г. он становится членом большевистской партии и 5 апреля 1918 г. - начало его службы в Красной Армии. Дата 5 апреля вполне могла первоначально быть проставлена по "старому стилю", т.е спустя пять дней после гибели генерала Л. Корнилова. Тогда мотивация перехода М. Тухачевского к большевикам, как он ее определил в разговоре со своим приятелем, вполне логична. Хотя совсем не обязательно связывать решение М. Тухачевского перейти к большевикам с гибелью генерала Л. Корнилова. "Демократ и республиканец" "генерал Февраля" Л. Корнилов вовсе не был "вождем и кумиром" большинства, особенно кадрового гвардейского офицерства. Тем более "коренных гвардейцев" Петровской бригады. Они вообще без особой охоты шли в "белые армии", защищать "идеалы Февраля", "февральскую демократию", "керенщину" в разнообразных ее проявлениях, хотя, несомненно, сочувствовали антибольшевистской борьбе. Поэтому, когда М. Тухачевский объяснял свое решение перейти к большевикам отсутствием у "белых" "вождя", он, пожалуй, не считал генерала Л. Корнилова возможным "своим вождем", вождем настоящего "белого дела".

Старый дореволюционный товарищ М. Тухачевского, который считал себя, своего рода "крестным отцом" будущего маршала в его службе советской власти Н. Кулябко, вспоминал: "Мы встретились вновь лишь в марте 1918 г. Он уже успел поработать в Военном отделе ВЦИКа., а меня 4-й Чрезвычайный Всероссийский съезд Советов избрал членом ВЦИК. После переезда правительства в Москву я был назначен военным комиссаром штаба обороны Москвы, потом стал заместителем председателя Всероссийского бюро военных комиссаров. В эти дни как раз и возобновились наши дружеские связи с Михаилом Николаевичем". Учитывая хронологию политических событий того времени и возникновения всякого рода "революционных" учреждений, в том числе Всероссийского бюро военных комиссаров, "эти дни" могли иметь место лишь в апреле 1918 г. Поэтому "дружеские связи" Н. Кулябко с М. Тухачевским "возобновились" не в марте, а в апреле 1918 г. (см. "Воспоминания о Тухачевском")

Возможно, известная дата вступления М. Тухачевского в Красную Армию и в партию - 5 апреля 1918 г. - и является датой начала его работы в Военном отделе ВЦИК. А несколько позднее, возможно, тоже в апреле, по рекомендации Н. Кулябко и А. Енукидзе, М. Тухачевский вступил в РКП (б). Есть и иные свидетельства, объясняющие причины и обстоятельства перехода М. Тухачевского на сторону большевиков. Л. Норд утверждает, ссылаясь на самого М. Тухачевского, что решающую роль в этом его поступке сыграл не Н. Кулябко, а братья Куйбышевы.

М. Тухачевский и младший из братьев, Николай Владимирович Куйбышев, будучи одногодками, вместе учились в Александровском военном училище. Правда, на протяжении всех лет службы в Красной Армии трудно было заметить между ними особенно дружественные отношения. Однако Л. Норд свидетельствует об ином.

"…Судьба столкнула Тухачевского с Николаем Владимировичем Куйбышевым в 1918 г. на вокзале в Москве. И эта случайная встреча определила дальнейшую судьбу маршала. Н.В. Куйбышев затащил его к себе и познакомил с братом. Старший Куйбышев, угадав и оценив незаурядную натуру Тухачевского, три дня уговаривал его примкнуть к большевикам. Он свел его со старшими офицерами, уже перешедшими к красным и, когда Тухачевский был завербован, В.В. Куйбышев использовал все свое влияние в партии, чтобы выдвинуть молодого поручика на ответственный военный пост. Он сам поручился за Тухачевского и нашел для него еще других поручителей" (см. Воспоминания Норд).

Сам факт встречи с однокашником мог иметь место в то время. Однако, во-первых, Н.В. Куйбышев вряд ли мог присутствовать в конце марта - начале апреля 1918 г. в Москве

Во-вторых, другой из братьев Куйбышевых, Валериан Владимирович с конца 1917 г. находился в Самаре, где он устанавливал советскую власть и затем стал секретарем губкома РКП (б). Он приезжал в Москву лишь на короткое время 4-го съезда Советов 14-16 марта 1918 г. и сразу же по его окончанию вернулся в Самару. В тогдашней обстановке, у него просто не могло быть времени на то, чтобы три дня уговаривать гвардейского поручика, а затем устраивать его судьбу в Военном отделе ВЦИК.

Наконец, в-третьих, самое главное. М. Тухачевскому ничего не было известно о роли В. Куйбышева в собственной судьбе. Он обязательно бы указал этот факт в своих воспоминаниях о В. Куйбышеве, связанных со смертью последнего. "Благословение" одного из тогдашних "вождей" страны было бы для него далеко не лишним. Таким образом, информация Л. Норд о решающей роли братьев Куйбышевых в судьбе М. Тухачевского была, скорее всего, рождена слухами. Впрочем, вполне возможно, что Н. Куйбышев мог проинформировать своего брата о М. Тухачевском перед их совместной службой в 1-й Революционной армии, в которую, как выше отмечалось, В. Куйбышев был в июле 1918 г. назначен военным комиссаром к будущему маршалу.

…Кроме Н. Кулябко в начальной военной карьере М. Тухачевского важную роль сыграли еще два человека. Это - А. Енукидзе, заведовавший весной-летом 1918 г. Военным отделом ВЦИК и давший одну из двух рекомендаций М. Тухачевскому для вступления в РКП (б). Другой - К. Юренев. В те месяцы он являлся членом коллегии Наркомвоена, членом коллегии по формированию Красной Армии и председателем Всероссийского бюро военных комиссаров. Именно ему подчинялся с мая 1918 г. М. Тухачевский как военный комиссар Московского района Западных отрядов Завесы. Именно К. Юренев рекомендовал М. Тухачевского на должность командующего 1-й Революционной армией. Он и позднее называл бывшего гвардейского подпоручика своим "крестником", а тот, в свою очередь, это с благодарностью признавал (см. Дайнеса).

Как говорилось раньше, поражение в "Варшавской битве" наложило на Тухачевского свой отпечаток "душевного ранения", "шрама", нанесенного его психике. По собственным признаниям М. Тухачевского, открывшаяся перед ним во время Варшавской битвы грозная опасность для его левого фланга ужаснула его, и он "…несколько часов оставался в глубоком раздумье. …Когда Тухачевскому стала ясна картина уже разразившейся катастрофы, и когда он уже ничего не мог сделать, он заперся в своем штабном вагоне и весь день никому не показывался на глаза... Долгие годы спустя, в частной беседе он сказал только, что за этот день постарел на десять лет" (см. Иссерона). "Чудо на Висле", конечно же, поселило в нем назойливую устремленность к реваншу, к новой войне на Западе. После этого события, развернувшем его "наполеоновскую судьбу" в каком-то неведомом направлении, затуманенном завесой тайны, он должен был все явственнее ощущать, что он не "Наполеон", а "Тухачевский русской революции" - особый "знак" особого события. В "мире", поглощаемом им "извне", осмысленном через "книгу" и сконструированном им "в себе", начала смутно прорисовываться пугающая, несопоставимая ни с чем, "исторически-одинокая", новая, "его" идентификация - "Тухачевский".

Впрочем, когда в его чрезвычайно драматичной судьбе произошло много рожденного его собственной, "тухачевской", природой, "наполеоновские настроения" и ориентиры все-таки остались, но, скорее всего, на уровне "ментальных привычек".

…Долголетняя военно-политическая устойчивость М. Тухачевского была обусловлена, прежде всего, окончательно сложившейся к 1922 г. устойчивой, семантически двуединой политической "легендой": М. Тухачевский - это "красный Бонапарт", а "Бонапарт" - это "революционная наступательная война". Его имя прямо и косвенно использовалось властью, блефовавшей перед зарубежьем, будучи экономически и политически немощной и социально неустойчивой. В зависимости от внешнеполитических обстоятельств М. Тухачевского "выставляли" либо в качестве "пугала революции извне", либо в качестве вождя близкого "бонапартистского переворота". В первом случае власть стремилась напугать Запад новым "революционным вторжением", во втором - пыталась удержать Запад от интервенции, намекая на близкую свою "бонапартизацию".

Так в связи с обострением отношений с Францией уже 25 июля 1921 г. в своей записке Г. Чичерину В. Ленин предлагал ему, наряду с другими "устрашающими жестами" (политический блеф), "поездку Тухачевского в Минск тоже с угрозой и помпой". Г. Чичерин совершенно иначе оценивал ситуацию и отвергал предложенные В. Лениным "устрашения". Отвечая на записку, 26 июля Г. Чичерин писал: "Безусловно, не следует ни выступать с грозными интервью, ни устраивать демонстративных поездок Тухачевского в Минск. Один из лейтмотивов наших врагов - якобы в порыве отчаяния для своего спасения Советское правительство бросится на своих соседей".

То, что фамилия "Тухачевский" уже в 1921 г. имела "знаковые" свойства, особенно на Западе, очевидно хотя бы из известного обмена мнениями между Э. Склянским и В. Лениным по поводу направления М. Тухачевского командующим войсками для подавления Тамбовского восстания. "Я считал бы желательным послать Тухачевского на подавление тамбовского восстания, - писал Э. Склянский в записке В. Ленину 26 апреля 1921 г. - …Получится несколько больший политический эффект от этого назначения. В особенности за границей…". В. Ленин, признавая, что действительно "за границей" в самом деле "получится несколько больший политический эффект" от назначения М. Тухачевского, предложил назначить последнего, но "без огласки,… без публикации" (см. В.И. Ленин. Неизвестные документы. 1891-1922. М., 1999. С. 160, 428, 429, 459).

Именно преднамеренно "устрашающий характер" имело и новое возвращение М. Тухачевского на должность командующего Западным фронтом в феврале 1925 г. В мае же 1925 г. во время 7-го всебелорусского съезда Советов приездом М. Тухачевского в Минск была осуществлена самая настоящая "демонстрация силы и угроз".

Не без скрытой гордости и политического вызова ответственный секретарь ЦК КПБ Криницкий, представляя съезду М. Тухачевского, прямо комментировал действительную и вероятную реакцию зарубежной печати по поводу приезда в Минск командующего Западным фронтом. "…В польской печати много шумят… о приезде тов. Тухачевского в Западный округ, о приезде его в Минск, - говорил Криницкий, - и толкуют о том, что этот приезд знаменует то, что, дескать, Белоруссия или Советский Союз готовит нападение на Польшу…". Он говорил, что "весь съезд воспламеняется при лозунге "даешь Варшаву", и что "мы в ближайшие же дни в польских газетах прочтем нелепейшие сообщения о том, что Советский Союз …имеет вождя, чтобы этот лозунг осуществить - товарища Тухачевского".

Председатель съезда Червяков подхватил и продолжил рассуждения Криницкого: "К нам на Съезд Советов приехал командующий Западным военным округом тов. Тухачевский. Он пробыл тут всего несколько дней, а уже в берлинских, варшавских, виленских и других газетах разнеслись слухи, что тов. Тухачевский приехал в Минск, чтобы здесь разработать планы похода на Запад, на Польшу, а может быть и дальше…".

Выступавшие, явно преднамеренно "оговаривались", называя М. Тухачевского не командующим округом, а "командующим Западным фронтом". Также представлялся делегатам и сам М. Тухачевский. Это обстоятельство, имея "знаковый смысл", усиливало "агрессивное" значение присутствия М. Тухачевского в Западном округе и в Минске.

Ожидаемый и предполагаемый результат был достигнут: зарубежная пресса на приезд М. Тухачевского в Минск отреагировала так, как это нужно было Москве: "Тухачевский приехал в Минск для подготовки в ближайшее время военного вторжения на Запад" (см. Стенографический отчет 7 Всебелорусского Съезда Советов. Минск, 1925. С. 5-6, 18-19, 34). М. Тухачевский, как и прежде, играл роль политической "страшилки" для Запада.

Популярность М. Тухачевского трудно назвать "народной". О нем не слагали стихов, не пели песен, не рассказывали анекдотов. Его стремительная и драматичная военная карьера в Красной Армии началась сразу же с больших командных высот, хотя летом и осенью 1918 г. в силу рыхлости самого армейского организма, ему иногда и приходилось с винтовкой в руках ходить в атаку, это было редко. Он никогда не был командиром небольшого партизанского отряда, как С. Буденный, Г. Котовский, В. Примаков. Он не был на глазах безграмотной или полуграмотной солдатско-крестьянской, казацкой массы. Для нее он никак не был своим. Всем своим обликом, внешностью в то революционное время он вызывал у этой массы настороженность, неприязнь. Он был "чужак", "золотопогонник", "белогвардейская морда". Солдаты "революционной армии" не видели его на поле боя. Он был для них "белой костью", "белоручкой", сторонящимся "черновой работы", как это не мог не заметить впоследствии и Г Жуков.

Да, для Г. Жукова или С. Кутякова, командиров подразделений в те годы, когда М. Тухачевский командовал фронтом, он не был "отцом-командиром", "впереди на боевом коне" во главе красноармейских цепей под одними и теми же белогвардейскими или белопольскими пулями. М. Тухачевский восхищал ту часть Красной Армии, которая имела хотя бы среднеобразовательный ценз или высшее образование. С одной стороны, они видели и воспринимали русскую революцию не только эмоционально, но и стремились "нейтрализовать" в себе ее ужасы и страхи ею рожденные интеллектуальной, образовательной рефлексией. Они стремились ее осмыслить и, в конечном итоге, укротить. Они понимали, что судьба революции и революционной, гражданской войны решается не на данном конкретном поле боя, несмотря на его кровопролитность. Он лишь часть более масштабной, хитроумно замысленной боевой операции, таинственным, чудесным, гениальным образом зародившейся в голове этого безусого гвардейского подпоручика. "Чудо", рожденное в "тайне", создавало "авторитет" и славу полководца М. Тухачевскому в глазах офицеров военного времени (из разночинной интеллигенции, служащих, учащихся). Именно в этой "полуобразованной" среде и могли возникать более цельные, "книжные", однако, весьма упрощенные представления о Революции, "клишированные" с Великой Французской, о которой они читали в учебниках. Если большинство рядовых солдат, красноармейцев, подчас и понятия не имели об этой Великой Революции, то эти их командиры знали о ней "кое-что". Именно в этой среде удобнее всего могла "разместиться" "наполеоновская легенда", придававшая оптимистический смысл и будущее самой Революции. Здесь шел спонтанный "поиск" "русского или красного Бонапарта" и внешние признаки легче всего и быстрее "угадивались" ими в М. Тухачевском. Слишком многое казалось в нем и его поведении "проявлением" "наполеоновских признаков". Да и в целом, как среди "красных революционных командироов", так и среди "белых революционных командиров", оказавшихся неподготовленными для решения политических проблем, эти решения чаще всего и легче всего находились в "Наполеоне".

…Итак, М. Тухачевский в 20-30-е годы являлся "харизматическим" лидером Красной Армии не только для советской военной элиты, для русского военного и невоенного зарубежья (в гораздо большей мере именно для него), но и прочно занимал таковое место в общественном мнении, особенно в 20-е годы и в СССР, и за его пределами. М. Тухачевский персонифицировал, таким образом, собой Красную Армию, становился "легендированным" ее "образом" особенно для целенаправленного влияния на формирование благоприятного для СССР отношения со стороны Европы. Эта "легенда" всячески поддерживалась даже после фактической утраты М. Тухачевским своей прежней влиятельной военно-политической роли в СССР в 30-е годы.